Святослав Логинов - Одиночка

Игнат окинул взглядом отдельные столики, потом подъехал к общему большому столу и заглянул под свисающую клеенку.

– Это нечестно, – сказала Лида. – Я тут в домике.

– Ну и сиди в своем домике, раз ты такая трусиха. Тру€сы-тру€сы-трусики – продаем задаром по штукам и парам!

– Ничего я не трусиха! – Лида показалась на свет и замерла, уставившись на Игната.

Игнат ждал, боясь все испортить одним неправильным словом.

– Это что с тобой?.. – произнесла Лида чуть слышным шепотом.

Игнат пожал плечами, словно признаваясь в застарелой вине.

– Это тебя трамваем так?

Игнат кивнул.

– А мама сказала, что тебя трамваем совсем задавило! – вдруг закричала Лида пронзительным, дрожащим голоском. – Насмерть задавило! А я знала, что не насмерть! Ну, может, ноги отрезало. Так подумаешь – ноги! У дяди Феди, который на улице сидит, тоже ног нету, немцы ему ноги оторвали – и ничего! Ты не бойся, я тебя все равно не брошу… – Лида замерла, пытаясь сообразить, откуда выплыли эти слова, но, ничего не вспомнив, быстро, взахлеб договорила: – Ты только больше никуда не пропадай, а то я тебя ищу-ищу, а тебя нету.

– Не буду пропадать, – сказал Игнат.

– Я тебя возить везде буду на тележке. Вот и получится, будто ноги у тебя немножечко есть. А если мальчишки начнут дразниться, я буду им мстить. Ты знаешь, какая я вредная!

– Да уж знаю.

– Шура, а ты взаправду на меня не сердишься?

– Нет, конечно. Чего мне сердиться?

– Честное слово?

– Честное-пречестное!

– Тогда повторяй за мной: «Честное слово, красная звезда, Сталина и Ленина обманывать нельзя!»

– Кто повторяет, – отчеканил Игнат, – тот в уборную ныряет!

– Нырнула бы я, – радостно отпарировала Лида, – да очередь твоя!

Это было как пароль, кодовая фраза, по которой осуществляется взаимное узнавание: «Ты свой?» – «Да, я свой!»

Они переглянулись и расхохотались так, что, будь квартира и впрямь коммунальной, все соседи сбежались бы, желая выяснить, что случилось.

В эту ночь никуда Игната не вышвыривало, так что обошлось без глюкозы. Распростившись с Лидой, Игнат повозился немного, привыкая к настоящему телу, и крепко заснул, отложив осмысление похода на завтра. Знал только одно: он все сделал правильно, хотя что именно он сделал, еще предстояло понять. А заснуть удалось легко и спокойно, потому как к настоящему телу и привыкать особо не пришлось. Вот и ответ, почему психокорректировщики предпочитают свой облик любому дракону и супермену. Дракон, конечно, крут, но потом нужно возвращаться, втискиваясь в собственное тело, а это после драконовой туши бывает очень нелегко.

Утром, еще до завтрака и обхода, к Игнату подсела санитарка Клавдия Ивановна – сотрудник незаменимый в смысле сыска. Была у нее замечательная особенность – знать все и обо всех. За глаза Клавдию Ивановну звали Первый Отдел и к ее помощи прибегали, когда кто-то из корректировщиков не мог сразу разобраться с тем, что встретилось ему в работе. Тогда обращались к Клавдии Ивановне, и та в скором времени приносила наивернейшие сведения о самых интимных сторонах жизни пациента. Занималась она этим из любви к искусству, а деньги получала за то, что меняла на постелях белье, относила с поста в лабораторию корзинку с анализами, а заодно и полы мыла, поскольку уборщицы на отделении не было.

– Ну что, узнала я про твоего Шурку, – жарким шепотом начала она доклад, – район старый, есть у кого спросить. Эта самая Лидия, она еще молодая, сорок восьмого никак года. Тоже стыдоба, здоровые бабы, им бы работать и работать, а они инвалидность оформлять! Я вот блокадница, а работаю. А Шурка, про которого ты спрашивал, это ейный брат. На год, что ли, старше самой Лиды. Да ты знаешь, после войны народ, соскучившись, плодиться начал, что зайцы по весне, вот и шли дети погодками. Только Шурке не повезло в жизни, помер он еще мальцом, трамваем его зарезало. Место поганое на Максима Горького, там железная ограда вдоль самых путей, и случись что, в сторону не отпрыгнешь…

– Знаю это место, – подтвердил Игнат. – Там еще шестой трамвай ходит.

– Во-во! А Шурку, – Клавдия наклонилась к самому уху, – говорят, родная сестра убила. Разбаловались на переходе, начали толкаться, и она брата прямо под колеса и пихнула. А мать не уследила. Во как бывает!

– Понятно, – проговорил Игнат, ожидавший чего-то подобного. – То есть мальчика прямо на Лидиных глазах убило.

– А как же! Сама она и угробила мальца, а теперь с другими счеты сводит.

– Спасибо, Клавдия Ивановна! Вы мне очень помогли. Теперь я понимаю, что происходит, и знаю, как надо действовать.

– Лечить небось начнешь…

– Непременно.

– А будь моя воля, я бы ее не в больницу, а в тюрьму!

– Что вы, Клавдия Ивановна, ей же пять лет было! Маленьких не судят.

– Было пять, а теперь уже шестьдесят!

– А срок давности?

– Это у вас, добреньких, срок давности. Перед богом срока давности нет. Убила – пожалте к ответу.

– Вот она и отвечает. Думаете, с чего она к нам попала?..

– А я бы такую еще и в тюрьму! – Клавдия Ивановна поднялась, протерла шваброй пол под Игнатовой кроватью и добавила уже иным тоном: – А, что обо мне говорить!.. Бодлива корова без рогов ходит.

Еще одна загадка души человеческой. На словах Клавдия Ивановна всех бы поубивала, а на деле – мухи не обидит. Вот бы посмотреть, что у нее в подсознании скопилось за семь десятков лет! Одно можно сказать наверное: солнечной комнаты там нет, детство Клавдии Ивановны пришлось на войну и блокаду.

Игнат полусидел-полулежал, приподняв изголовье на максимально возможную высоту. Читал книгу, которую принесла Рина Иосифовна. А что еще делать, если лишился ног и без посторонней помощи не можешь даже пересесть с кровати на каталку? Больной – тот же заключенный, подписку о невыползе с него можно не брать, он и так под арестом.

Несколько раз Игнат видел Лидию Андреевну, которая бегала между палатой и ординаторской, получая нужные справки и собираясь домой. А ведь энергичная пенсионерка, по сути дела, заперта еще надежнее, чем безногий доктор. Пожизненное заключение в одиночной камере – наказание страшней, чем смертная казнь. Внешним взором видим стервозную старуху, а внутри неприкаянно бродит пятилетняя девочка, кружит по солнечной комнате, по коридору, где на стене висят лыжи и велосипед, по кухне, где все спички от детей спрятаны, по двору с дровяными сараями, по пустой шумной улице… Заглядывает в самые недозволенные маленьким девочкам закоулки, ищет, но находит только пустоту. Всюду следы Шурки: вот его сабля, вот его дудка, вот раздавленный сандаликом песочный кулич… Но самого Шурки нет. Напрасно подглядывать в потайную дырочку – что там делается в туалете?.. – бесполезно часами сидеть, затаившись под столом. Никого нет в туалете, лишь журчит только что спущенная вода; никто, забывшись, не зайдет на кухню, хотя варенье опять съедено.