Виктор Меньшов - Храм Василия Блаженного
Кто-то тронул струны гитары, кто-то взял в руки вторую, вступила в этот разговор скрипка, и запел высокий гортанный голос, такой непривычный, что не вдруг и поймешь: мужчина поет, или женщина. И песня была какая-то не совсем привычно цыганская, не про "очи черные", не про "две гитары".
Билась в этой протяжной, как степь, длинной, как дорога в этой степи, тоскливой, как дождь, песне, извечная тоска, та самая, что вела этот народ по пыльным дорогам, по городам и странам. Словно пытались эти предсказатели чужих судеб проникнуть в загадку и тайну судьбы своего народа, своей судьбы. И, не разгадав эту тайну, выплеснули всю тоску, все отчаяние, в протяжные, страстные, жгучие и бесконечно тоскливые песни.
А потом была ночь. Спал табор, уставший за несколько бесконечных переходов в тряских кибитках и на неоседланных лошадях, горячих цыганских кровей.
Но уже утром стояли у поссовета, дымя дружно трубками, несколько цыган в ярких кумачовых рубахах, в плисовых жилетах, в коротких сапожках, блестящих, словно лакированные, на короткие голенища которых были щедро приспущены штаны-шаровары, а за голенища воткнуты кнутовища с витыми рукоятями, украшенные серебряной нитью. В ушах сверкали серьги, из карманов жилеток свисали массивные цепочки часов. Все как один были рослые, статные красавцы, кроме одного, который стоял немного впереди. Невысокий могучий старик без шапки, седой, кудрявый, с буйной бородой.
Ожидание, как видно, входило в неведомый поселковым жителям ритуал, поскольку цыгане ничуть не беспокоились отсутствием начальства, и на часы не посматривали.
Начальство появилось ровно в восемь ноль-ноль. Оповещенное заранее, оно пришло в полном составе: председатель, писарь, бухгалтер, и, конечно же, парторг. Зайдя в помещение всего на минуту, скорее всего для важности, начальство тут же вернулось обратно, говорить с цыганами.
Разговора никто не слышал, но зато все его видели. Этого было вполне достаточно.
Видели, как попеременно председатель, бухгалтер, или даже парторг, били себя в грудь, что-то пытаясь втолковать старшему цыгану, обращаясь почему-то только к нему.
Терпеливо дождавшись пока поселковое начальство выскажется, молодые цыгане начинали размахивать руками, возмущаться, тянуть старшего в сторону табора.
Старый цыган стоял молча. Он терпеливо дожидался пока молодые намашутся руками и навозмущаются, потом, пыхнув трубкой, вынимал ее из густой бороды и говорил что-то краткое, отрицательно мотая головой.
Начальство в отчаянии принималось театрально рвать на себе пиджаки, бегало в здание за какими-то бумагами, которые совало под нос цыганам. Те махали рукой на бумаги и на начальство, начальство махало рукой на цыган, все плевались под ноги, растирали пыль и поворачивались спинами, чтобы разойтись.
Но не успевали цыгане отойти на несколько шагов, как вслед за ними бросался писарь, ловил их за полы жилеток и возвращал обратно.
И действо начиналось сначала. Наконец, после долгих и горячих споров, начальство и цыгане договорились. По крайней мере, начальство принялось похлопывать цыган по плечам, молодые цыгане хлопали железными ладонями по мягким ладошкам начальства, отчего начальство морщилось, но терпело. Наступило короткое оживление и веселье, которое прервал старый цыган. Он что-то крикнул молодым, и те опустили виновато головы, и отошли за его спину.
Начальство обреченно вздохнуло, но старый цыган, дождавшись пока молодые угомонятся за его спиной, протянул широкую, как цыганская душа, ладонь председателю поссовета и улыбнулся.
Солнышко, на мгновение ослепив председателя, прокатилось по золотым зубам вожака туда и обратно.
Ударили они по рукам.
Ударили вечером у цыганских костров звонкие гитары!
Ахнул перепляс, звучали до утра песни...
А рано утром цыгане вышли на работу, разочаровав все население поселка.
В рабочих робах цыгане выглядели невзрачными смуглыми строителями. Не очень красивыми, в большинстве своем - малорослые, с резкими чертами лиц, носатые. Это были совсем не те цыгане, что стояли возле поссовета, красуясь цепочками, жилетками, серьгами и щегольскими сапожками.
Занятые обыденной, лишенной всякой романтики, работой, они сразу же стали для всех интересны не более, чем поселковые мужики на лесопилке. Там даже было романтичнее: золотистые горы опилок, запах свежераспиленного леса, визг механических пил...
А тут - что? Стройка. Цемент, кирпич, раствор. Грязь, пыль, тяжелая работа, пот. Ну и что, что цыгане? Ну и что, что кибитки? Такие же люди.
Ничего вроде бы не случилось, но где-то в подсознании у поселковых затаилась обида на цыган за обманутые ожидания. Словно пообещали они что-то, какой-то большой, яркий праздник без конца, а сами взяли и обманули.
При этом никто не признался бы, что в чем-то обижен на цыган. Упаси господь! За что?!
А все же - было. Была эта припрятанная обида. И закончилось это, как и любые тайные обиды, не очень здорово.
Полина Сергеевна развесила белье и ушла на работу. Днем прибегали к Анатолию Евсеевичу мальчишки с просьбой починить самокат. Он, разумеется, починил, а мальчишек попросил снять с веревки белье, просохшее на солнце, принести на второй этаж, чтобы помочь немного супруге. Мальчишки мигом все сделали.
Вечером Полина Сергеевна пришла с работы, смотрит: белья на веревке нет, как нет. Заметалась она по двору, не знает что делать, где искать. Шла мимо соседка, спросила, что за беда приключилась, и сразу же заявила, что это цыгане белье украли. Больше, говорит, некому у нас красть. У нас, мол, никто ничего не крадет, разве что огурец с грядки, да и то мужики на закуску.
Полина Сергеевна, вконец расстроенная, прислушалась к словам соседки, белье постельное по тем временам недешево стоило, да и не вдруг купишь. А соседка подбила ее идти к цыганам, требовать обратно украденное. Полина Сергеевна засомневалась, мол, если и взяли, то разве же признаются, разве отдадут? Соседка попалась боевая: не бойсь и не сомневайся, говорит, куда они денутся? У них у всех паспорта в поссовете лежат на все время работ и временного проживания. А без паспорта куда? Только в тюрьму. Словом, привела соседка еще трех подружек и пошли они в табор.
А там, по случаю рабочего дня, одни бабы да ребятишки. Даже стариков не было, куда-то уехали. Увидев решительно приближающихся поселковых женщин, все таборное население высыпало им навстречу. Поскольку до этого случая поселковые женщины, в отличие от мужчин и ребятни, в табор заходить опасались, не решались.
Увидев пеструю, галдящую толпу цыганок, среди которой было полным-полно голопузых детишек, Полина Сергеевна заскучала сердцем и стала просить соседок уйти отсюда, бес с ним, с бельем этим, может, зря на людей напраслину возводим? Соседки ей, мол, как же так?! Если не цыгане, то кто же у тебя тогда белье украл? Мы, что ли?! И прямиком к цыганкам: так и так, отдавайте что взяли! Те так и обомлели, за рукава женщин хватают, галдят, кричат:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});