Виктор Меньшов - Храм Василия Блаженного

Меньшов Виктор

Храм Василия Блаженного

Меньшов Виктор

Храм Василия Блаженного

Посиделки

Поселок городского типа, в котором все это происходило и происходит, называется Мытарино.

Что такое - поселок городского типа? Как говорят в народе: большая деревня. Для города - маловат, а для деревни - великоват. Словом, отсюда вышел, а туда не пришел. Несмотря на то, что находится он в Московской области, до Москвы рукой подать - всего и езды три часа на автобусе, но уклад в посёлке тихий, скорее, деревенский. Домики в основном частные, с участками, с огородами, стоят за заборчиками, в зелени красуются.

А на самом краю поселка - несколько кирпичных домов, одноэтажные, длинные, но есть и двухэтажные. Дома старой постройки, пятидесятых годов, система в них коридорная: двери всех квартир на этаже выходят в один коридор, по которому зимой гоняет на трехколесных велосипедах малышня.

Дома эти являются поселковой достопримечательностью и имеют клички. Самый длинный из них зовется "резиновый", но не за длину его, как можно было бы подумать, а за то, что одно время населили в него столько народа, что проживание в одном доме такого количества людей казалось невозможным.

Другой дом зовется "горелым", это потому, что трижды за время своего существования горел, но оказался крепок и выстоял, да так и стоит, красуясь черными разводами под крышей, оставшимися после последнего, совсем недавнего, пожара, поскольку на покраску стен денег у поселковых властей нет.

Живут в поселке так, как в больших городах давно отвыкли. Все всех знают, двери в домах часто даже не запирают, перед кирпичными домами во дворах веревки общие, на которых сушит белье весь дом.

Перед каждым домиком обязательно стоит скамейка, а перед кирпичными скамейки и стол. Не для домино, в домино стучат в стороне, этот стол для вечерних и воскресных общих посиделок. Вроде клуба.

Теперь представьте себе: вечер, лето, тепло. Тихий двор, где в стороне, возле сараев, звенит мяч, это мальчишки гоняют в футбол.

Над столом стелется синий папиросный дымок, текут неторопливые разговоры, а из окон картошечкой поджаренной пахнет, у кого-то котлеты слегка подгорели, а кто-то пироги затеял.

Выйдет во двор тихий пьяница Костя-татарин с гармошкой своей разлюбезной и начнет наяривать извечную любимую им мелодию, одну и единственную, которую сумел он усвоить за редкие моменты трезвого своего существования на земле.

Сидит он на низкой скамеечке, которую с собой вынес, и, закатив узкие глаза, страстно и с чувством исполняет: "четыре татарина, четыре татарина, четыре татарина и один армян...". Вот так он сидит, пиликает и заунывно поет. Кроме этих нескольких слов других он не знает и потому песня его бесконечна.

В субботний вечер выносят прямо на стол, на улицу, домашние лакомства нехитрые, если дело к осени, в основном зелень огородную, поскольку огороды вон они, за сараями, над овражком, рви, не хочу.

Огороды у каждого отмерены ровно такие, какие кому по силам. Копай сколько нужно. Кто запретит?

А если кто-то и запретить надумает, то кто его слушать будет?

На столе появляется бутылка, потом вторая. Выпить народ местный может и всегда не прочь, но всё же во время субботних посиделок тяжело и угрюмо не напиваются, по крайней мере, скандалов пьяных не бывает. Скандалы местные не любят, особенно во время таких вот застолий субботних, когда люди отдыхать садятся. Хочется скандалить - иди домой, там и шуми.

Выпили, как положено, похрустели огурчиками, приняли по второй и по третьей, пошли разговоры оживлённые, смех да шутки.

Уже выносят на улицу, а то и просто подают через окошко чайник, крутым кипятком злой. И заварка появляется, когда-то дефицитная, за ней, бывало, специально в Москву ездили, запасались при случае. Сколько же этого чая в желтых пачках, с упрямо идущими куда-то слонами, до сих пор лежит в домашних запасниках!

Перемешается аромат крепкого индийского чая с запахом трав и горькой полыни, с запахом хвои близкого вечернего леса, химией не траченного, благо поселок от Москвы в стороне, из предприятий - одна лесопилка, да и та за два километра, и сейчас чаще стоит, чем работает. Даже лес не нужен стал. Вот дела!

Но за столом о таких грустных вещах поминать не принято. О скучных делах и об отсутствии денег за столом не разговаривают. Выпьют, пожуют, посудачат, отберут у Кости-татарина гармошку, сунут ему в руки большую глиняную кружку с крепким горячим чаем, в который положат шесть кусков сахара, и сидит Костя-татарин, шевелит крепкими скулами, кроша белыми, гранеными зубами каменные сушки, шумными глотками отпивает горячий чай, блаженно щурится при этом, словно не на закат смотрит, а на полуденное солнце...

А на подоконник второго этажа торжественно выставляют старенький патефон, крутят ручку и запускают пластинки.

Над полусонным поселком, над тихими двориками, через ближний лес, плывут транзитом, куда-то в дальние дали песни и музыка, улетая с черных дисков.

"Румбу" сменяет "Рио-Рита", ее - "Брызги шампанского", потом "Амурские волны".

Поют Клавдия Шульженко, Капитолина Лазоренко, Русланова, Утесов...

Робко, немного смущаясь, поплыли в танце первые пары. А потом, когда танцевать все устанут, слесарь Костя, в широченных, как его улыбка, парусиновых брюках и голубой линялой майке, ведет на середину площадки, до твердости асфальта вытоптанной, хохотушку и певунью Клавдию, которая танцует с ним с огромным удовольствием, но все помыслы ее о лысом, толстом и пожилом бухгалтере Анатолии Ивановиче, который на нее - ноль внимания.

Вот он: круговорот судьбы в природе...

Но именно в этот вот самый момент смотрит она на слесаря Костю отчаянно влюбленными глазами, а всей любви этой - всего-то на один танец.

И не она одна так смотрит на Костю в эти минуты. Все позабыли, что у Кости, в уголке рта, непогашенная замусляканная сигаретка тлеет, что майка его давно в стирку просится, что у Клавдии туфли-лодочки настолько давно из моды вышли, что опять модными стать успели, а после этого еще раз устарели. И платьице на ней простенькое, ситцевое, не платье даже, а сарафан летний, на солнце выгоревший, с васильками линялыми по подолу.

Встает Костя картинно посреди двора, бросает замусоленный окурок под ноги, оттянув носок, вытягивает он босую ногу, обутую в сандалии-плетенки, именуемые в народе "ни шагу назад" за то, что они без задников, и затаптывает этот самый окурок.

И смотрит он выжидающе вверх.

А сверху, из окошка второго этажа, смотрит на него с почтительным вниманием полковник в отставке Анатолий Евсеевич, который старается не пропустить торжественный момент, который больше всего ждёт и он сам, и весь двор, ждут с самого начала бесхитростных посиделок.