Виктор Меньшов - Храм Василия Блаженного

Соседка рассказывала, что в Москву к дочке ездила, так та говорит, что на кладбище за место платить нужно. Это ж надо же! А если у кого денег после смерти не осталось? Как хоронить?

Чем дальше, тем все непонятней. Была помоложе, думала, что когда повзрослеет, все поймет, да куда там!

Темное дело - эта жизнь. Работаешь, работаешь, детей ростишь, внуков нянчишь, оглянулась - жизнь и закончилась. А кажется, что еще и не начиналась она.

Вздохнула Анастасия Николаевна, высморкалась в платочек беленький, чистенький, с голубенькой каемочкой, сложила его аккуратно и обратно в рукав заправила.

- Вот и жизнь прошла, - прошептала она вслух, поняв это светло и обреченно, вроде как даже и с облегчением.

Только за Ваську сердце ее тревожилось...

Тут, к радости ее, появились из перелеска бегущие ватагой мальчишки, размахивая на бегу сломанными в лесу гибкими ветками.

- Господи, только бы глаза себе не повыбивали! - перекрестилась Антонина Николаевна, забыв про все свои охи и воспоминания безрадостные.

А может быть, и не забыла. Светла печаль...

Пригляделась она повнимательнее, но Васьки среди мальчишек не высмотрела, тут же опять забеспокоилась, затеребила край платка, наброшенного на плечи.

Первым добежал до нее, конечно же, рыжий Петька, внучок ее. Подтянул он съехавшие трусы, вдувая и выдувая кругленький пузик со смешным, задиристо торчащим вперед пупком. Засунул палец левой руки в широкую, хорошо разработанную ноздрю, правую руку приложил к вихрастой голове, и серьезно доложил:

- Ваше задание выполнено! Васька в лесу, вон тама, за перелеском, дальше, на бугре. Он там что-то стрит в березках. Шалаш, что ли?

- Чего строит? - не поверила своим ушам Анастасия Николаевна.

- Шалаш, кажись, - весело подтвердил Петька. - Точнее мы не рассмотрели, он нас прогнал. Палками стал кидаться, шишками, ругается, ногами топает, мы ближе побоялись подходить, ну его. Мы только видели, что он там коробки старые складывает, ветки таскает, наверное, шалаш строит, чего же еще там строить?

- На кой он ему, шалаш этот? - удивилась мать, несколько все же успокоившись тем, что сын отыскался. - А чего это он ругается? Такого за ним раньше не водилось. Вы его не обидели чем? Дразнились, может?

- Когда мы его обижали?! Когда мы его дразнили?! - возмущенно загалдели мальчишки. Она не смогла припомнить такого случая, примирительно поблагодарила мальчишек за помощь, отдав им пакет с пряниками.

- Может позвать Ваську? - вызвался воодушевленный Петька. - Так мы мигом.

- Не, без надобности, - отмахнулась мать. - Пускай себе забавляется. У него и так радостей не много. Пускай строит, пусть тешится, пока не надоест.

Она повернулась, и пошла, согнув спину, сказав куда-то, непонятно кому, еще раз:

- Пускай себе...

Цыгане

Так вот и стал Васька целыми днями в лесу пропадать. Утром схватит пару бутербродов - и за двери, а возвращается уже только к ужину, поест - и спать, чтобы поскорее проснуться.

Все шутки по поводу вечерних поисков Василия под проливным дождем уже отшутились, все ругательства отбранились. Скучающий поселок жил ожиданием следующего события, равного по масштабам.

Событие не заставило себя ждать, и не одно.

Сначала исчезла общественная веревка для сушки белья, купленная вскладчину, которая висела во дворе "резинового" дома. Побегали-побегали хозяйки по двору под шутки-прибаутки мужиков, да разведя руками, купили новую.

Так бы оно и забылось. Подумаешь, веревка! Но на следующий день у Степана-плотника украли из сарая инструмент, прямо в ящике. Качественный был набор инструмента, плотницкий. И вместе с этим уникальным инструментом пропала у него обыкновенная лопата.

Виноватых искать не спешили. Сначала принялись сообща искать инструмент, думали, что Степан его мог где-то и оставить по случаю магарыча какого. Но о воровстве пока никто даже словом не обмолвился.

К воровству и всяким пропажам в Мытарино отношение было крайне болезненное, с выводами никогда не спешили. Были к тому причины. И очень даже основательные причины.

Дело было прошлое, а случилось оно после войны, когда кирпичные дома строить стали.

Было это так. Спустили сверху в поселок деньги на постройку кирпичных домов. Деньги выделили, стройматериалы тоже, лес сами добывали, леспромхоз и лесопилка при поселке состояли. Что, вроде, еще надо? Строй!

А вот кому строить? По совместительству в то время даже и думать не моги. А без этого где же в послевоенном поселке, на мужиков ополовиненном, да еще леспромхозном, строителей возьмешь? Тем более - каменщиков. Ну, сруб срубить, это еще могли, а вот кирпич класть...

Каменщики после войны на дорогах не валялись.

Но оказалось, что они по дорогам этим ездили. Ездили из конца в конец разрушенной, разоренной послевоенной России, как ездили веками по всему миру: в пыльных кибитках, покрытых старой и ветхой парусиной, в прорехи которой ночью так хорошо видно звездное небо. Веками ехали они по бесконечным дорогам, догоняя неверное, ускользающее, всегда манящее и всегда недоступное, цыганское свое прихотливое счастье, волю вольную, убегающие от них в бесконечные степи, леса, туманы...

Вот прямо оттуда, из глубины веков, выплыли на окраину поселка кибитки, запряженные лошадьми. Из кибиток высыпала орава пестро одетых, а точнее, пестро раздетых, черных как воронята, голопопых ребятишек. Следом за ними высыпали мужики и женщины, такие же кудрявые и черные, как грачи на пашне, пестро одетые, мужчины с серьгами в ушах, женщины в цветастых юбках с короткими трубками-носогрейками в зубах, все перемешалось, закипело, задвигалось, завертелось, как крупа в кипятке.

Все они сразу забегали, залопотали на гортанном, звучном и непонятном языке, замельтешили, путаясь сами у себя под ногами. Просто удивительно, как среди всей этой бестолковости и не останавливающегося ни на секунду движения, выросли шатры, загорелись, выбрасывая вверх веселые искры, костры, задымились над ними закопченные котлы, разнося дразнящий, щекочущий ноздри запах самую малость подгоревшей каши. Подгоревшей ровно настолько, насколько нужно для того, чтобы пахнуть дымком. Промчались к речке на неоседланных лошадях бесшабашные цыганята, мелькая смуглыми попками, сверкая белозубыми улыбками...

И только когда опустели котлы, наступило некое подобие покоя в цыганском таборе. Мужчины улеглись в тени кибиток, надвинув на лица шляпы, заложив под голову руки, дремали, покуривая короткие диковинные трубки.

Ребятишки опять понеслись к речке, оттирать песком котлы и мыть посуду, женщины уселись кормить грудью младенцев, совершенно никого не стесняясь, в отличие от русских женщин.