Юрий Антропов - Самосожжение

Я порой сходил с ума, представляя себе этих нерожденных детей своих, убитых во чреве матери. Меня даже то не утешало, что Алина, здоровье которой стало в последние годы хуже, делала это, как бы спасая себя. Ей вообще трудно давалась беременность. Но вначале, когда она выхаживала Гошку, токсикоз был не очень сильный. А вот с Юриком все складывалось иначе. Ее то и дело выворачивало наизнанку. Она решила тогда, что будет рожать. Московская прописка была наконец-то получена, и Юрик в утробе матери въезжал в столицу вроде как нелегально. Я почти не верил в чудо, что у меня будет второй сын. Впрочем, я бы хотел, чтобы еще и дочь была. Я любил детей. И был семейным, домашним человеком.

На тот период, пока Алина выкашивала Юрика — еще не названного, конечно, — я почти напрочь забросил свою работу. Я бегал по магазинам в поисках то селедки, то лимонов, то еще чего-нибудь, на что вдруг могло потянуть Алину, и часто бывало как в известном рассказе О'Генри когда лимоны лежали наконец пред Алиной, она, поморщившись, говорила, что с большей охотой съела бы яблоко.

И смех и грех. Но утром того дня, когда Юрик родился, мне было не до смеха. Алина умирала. Ее вернули, что называется, с того света. Юрик уже преспокойно спал в кроватке, а возле матери суетились врачи. Я сидел в приемной и, толком еще не отойдя от безмерной радости, вспыхнувшей во мне при известии, что родился мальчик, потрясенно осознавал и другую весть, что мать новорожденного находится в тяжелом состоянии. Я понял, почему врачи открыто сказали мне об этом — чтобы подготовить к возможному исходу.

Но бог миловал, как говорится. Юрик приехал домой вместе с матерью. Первые месяцы я относился к Алине и Юрику с такой бережностью и нежностью, какой, пожалуй, не проявлял к жене даже на первом году нашей совместной жизни, когда появился Гошка. Кстати, тогда мы звали его Юриком. Гошкой он стал, когда подрос. А в паспорте записано — Георгий. Как и в метрике у Юрика. Это была семейная традиция, которая перешла от моего отца, Юрика-Гошки-Георгия, а к нему — от его отца, ну и так далее. В двух словах и не объяснишь, почему это так. Георгий — это Победоносец, говорила бабушка Анисья. Кому из отцов не хочется, чтобы его сын был победоносцем?..

Но я отвлекся. От кроватки Юрика первое время не отходил я ни на шаг. Алина одергивала меня: «Пожалел бы Гошку. Ты вроде как перестал его замечать… Он ведь ревнует! Неужели ты не понимаешь, не видишь?» Я удивлялся вполне искренне: «С какой стати ему ревновать?! Во-первых, сам он уже здоровенный парень, четырнадцать лет. А во-вторых, это же не чужой ребенок, а наш Юрик!» — «Наш, конечно, — не без гордости улыбалась Алина. — Но и Гошка тоже наш, и он тоже еще ребенок по сути дела».

«Во всяком случае, — вдруг сказал я себе, — она порвала наши письма не в то время… Тогда все было слишком хорошо. Я любил ее так, будто мы поженились совсем недавно, будто Юрик и был наш первенец…»

— Ты помнишь того хироманта? — вдруг спросила Алина, болезненно улыбнувшись мне.

— Какого еще хироманта?

— Ну того старика, в Коктебеле… он смотрел мою ладонь… Ну как же ты не помнишь?!

— А! Да-да… Я помню. А что? — спросил я почти испуганно, думая о разорванных письмах.

Алина села на тахту рядышком. Она словно хотела сказать еще что-то, но молчала, боролась с собой.

Я смотрел на нее и вспоминал…

Линия жизни, сказал тогда хиромант, пересекает ладонь наискосок. Она может быть короткой, средней или длинной, как и жизнь человека.

Странно все это, заметил хиромант, но совпадение тут удивительное. Помедлив, он смущенно признался, что всегда смотрит ладони у покойников.

Собственно говоря, он был никакой не хиромант. Потому и рассуждал вслух. Просто он был хороший человек, симпатичный такой старикан. И пытался, как видно, в меру своих скромных возможностей помочь людям.

Помнится, он ведь не сказал ничего плохого ни одному из тех, кто пришел к нему в тот день в его маленький домик на киловой горке. Кто заявился без приглашения. Скопом. И всем — гадай судьбу! А было их семеро. Самых разных, конечно. Я не был знаком со стариком, и Алина уговорила пойти. Чтобы узнать про свою судьбу. Она странная бывает, Алина… Можно подумать, что суеверная. Хотя нет, она реалистка. Ее вовсе не интересовало, например, будет ли она путешествовать, станет ли богатой, известной. Именно все такое, словно угадав сокровенное желание, напророчил старик одной особе из влиятельной семьи, в которой других проблем, похоже, не было. И особа счастливо зарделась. На ее месте, возможно, Алина тоже испытала бы приятные чувства. Возможно, в глубине души она иногда мечтала о чем-то таком, сказочном. Как мечтает всякий человек. Но Алина четко спросила старика: как долго она будет жить. И старик, посмотрев на ее ладонь, вдруг угадал один из случаев, который произошел с нею не так давно.

Это было и впрямь поразительно. Старик, держа у себя на коленях, на своей задубелой ладони, напряженную Алинину ладошку, ткнул скрюченным пальцем в извивы линий и произнес, на мгновение глянув на Алину блеклыми, словно вылинявшими глазами:

— Ваша жизнь уже могла оборваться год или два назад… но вы одолели смерть… теперь будете жить еще долго.

У Алины перехватило дыхание. Она справилась с собой и простодушно призналась:

— Да, я умирала во время родов.

И все посмотрели на Юрика — все, за исключением старика, который не знал, что это ее сын, потому что с Юриком, как с куклой, возились все по очереди. В тот момент, когда старик сказал про Алинину смерть, Юрик, от усердия высунув язычок, ощипывал красные лепестки герани, стоявшей на террасе, — он жил в особом младенческом мире, недоступном пониманию даже хиромантов.

Потом, когда ушли от старика, Алина показывала эту маленькую морщинку на своей ладони, соединявшую две другие, уже более глубокие и длинные.

Я отчетливо помнил: была поперечная бороздка, и она неровно сомкнула конец и начало двух параллельных линий, которые должны, как сказал хиромант, быть единой линией жизни.

А вот теперь, когда мы с Алиной знали то, чего никто пока не знал, она вдруг сказала мне:

— Посмотри… — и раскрыла перед моим лицом свою ладонь. — Ты видишь? Появилась новая бороздка, рядышком… — И произнесла со спокойной, уже осознанной убежденностью: — Скоро буду умирать второй раз… но не умру, наверно, — добавила она поспешно, жалея меня. — Ведь хиромант сказал, что я буду жить долго.

Я мгновенно взорвался, маскируя свою растерянность:

Какого черта ты занимаешься мистикой!.. «Хиромант», «линия жизни»!.. — с ехидцей в голосе передразнил я. — Думать больше не о чем, что ли?!