Владимир Губарев - Гея: Альманах научной фантастики

Онемевшая нога сорвалась с уступа, Покровский оказался на дне окопа. Попытался вновь высунуться, но Карпов удержал.

— На сегодня хватит. Уходим.

Он потащил профессора вниз, на тропу, за черту, обозначенную туром.

В тот день, как свидетельствовали наблюдатели, а они сменялись каждые четыре часа, капсула вела себя беспокойнее обычного. Она заметно взбухла, чаще искрила. Да и чаша пошла вширь. Лежавшие по ее краям камни оплыли, растеклись, словно глыбы льда на солнцепеке. Но самое скверное — находиться в зоне стало совсем невмоготу. Солдаты приходили с поста издерганные, измотанные, как после тревожной ночи, и тут же заваливались спать.

Покровский искал собеседников, подступал то к одному, то к другому, пробовал разговорить. Его либо молча обходили, либо одаривали таким взглядом, что впору было бежать куда подальше. Чтобы не нарваться на открытую грубость, он надолго скрылся в палатке.

Еще раньше, сразу после визита к капсуле, он попросил майора ознакомить его с журналом наблюдений, а заодно и с копиями донесений, переданных по рации в штаб округа. Бумаг набралось порядочно, и остаток светового дня он корпел над записями.

Занятие, как он вскоре убедился, было не из легких, не роман читать. Приходилось напрягать все свои интеллектуальные способности и в поте лица пробиваться сквозь могучие надолбы армейского бюрократического письма. Немыслимые конструкции и никакого тебе синтаксиса. Слова толпились, как люди, в живой очереди — кто за кем подошел, тот за тем и стоял, разве что не скандалили… Покровский не раз порывался позвать на помощь майора — требовался переводчик, толмач. И все же был удовлетворен — кое-что выудил. Разделавшись с бумагами, почувствовал себя увереннее. Мог теперь говорить о капсуле, не опасаясь попасть впросак.

— Вы, конечно, догадываетесь, почему она сегодня буйствует? — спросил он Карпова, когда они после ужина отправились прогуляться.

Майор вышагивал рядом, пощелкивал ивовым прутом по голенищу сапога. Он не без умысла предложил гостю походить вокруг лагеря. Тот еще не видел здешнего ночного неба, а посмотреть было на что. Вот только заметит он сам или снова тыкать носом: гляди, мол, куда надо и не зевай.

О чем это он спросил? Ах да, все о капсуле. Уж не думает ли профессор, что в армии олух на олухе и олухом погоняет? Да у меня здесь, к вашему сведению или неведению, каждый солдат загодя знал, что она выкинет, едва вы заявитесь.

— Это она из-за вас, в вашу честь, — ответил он запоздало.

Тут и гадать нечего, такой у нее характер: чем больше поблизости людей, тем ей неуютнее, начинает бесноваться. Карпов уже проверял: отводил отряд подальше, и капсула сразу успокаивалась. Похоже, ей было все равно, кто тревожит — военные или штатские, но считать она умела. С прибытием эксперта их стало больше — в этом все дело.

— Будь моя воля, наложил бы карантин. Строжайший. Никого бы не подпускал. Еще лучше — вообще забыть, что она существует. Нет ее — и все! — Майор с силой ударил прутом по голенищу.

Семенивший по правую руку эксперт испуганно отпрянул, перебежал на другую сторону.

— Что вы такое говорите! — запальчиво запротестовал он. — Как это — забыть? Смешно даже. Такое событие! Да мы просто не в состоянии пока понять, с чем столкнулись.

— Вот именно, понять не в состоянии, а лезем. Потом окажется, что капсула с начинкой.

— В каком смысле?

— В любом. Когда ей надоест наша настырность, рванет на весь земной шарик. Шарик, может, останется, а что на нем — к чертям собачьим. Об этом кто подумал?

Такие разговоры, правда в более корректной форме, Покровский уже слышал, сам немало размышлял, что будет, если… Имел на сей счет свое мнение, но ни с кем пока не делился и не собирался делиться — слишком крамольной была мысль. А сейчас прорвало:

— Наивный вы человек, майор. Разве людей остановишь? Ради знаний — на костер шли. Во все времена и поныне. Миром правит Молох познания. Какие бы беды ни грозили — не удержать, не отвратить. Если человечество когда и погибнет, то только из-за своего любопытства.

Он говорил отрывистыми, сжатыми фразами, словно диктовал стенографистке тезисы доклада или статьи, нисколько не заботясь о собеседнике: дойдет до него — хорошо, а нет — разжевывать необязательно. Лишь бы выговориться, выпустить из себя пар.

— Знаете, в чем первородный грех Адама и Евы? В том самом любопытстве. Вкусили плод от древа познания. Боженька строжайше запретил, а они ослушались, вкусили. Под страхом смерти. Да иначе и быть не могло. Жажда знаний сильнее инстинкта самосохранения. В этом — исконная тайна человеческого рода, его изначальная суть. Выше и нет ничего. Не верьте, будто наука служит человеку. Все наоборот: человек служит науке, он ее извечный раб. Мы познаем не ради жизни, а живем ради познания. Улавливаете разницу? Человечество само себе уготовило тотальную ловушку. Без всякой защиты. Достаточно одного случайного шага, неосторожного движения — и ловушка захлопнется. Может, эта капсула — как раз такой случай. Вы абсолютно правы: не знаем, а лезем. Но изменить ничего нельзя, людей не переделать. Мы все от Адама и Евы, дети первородного греха. Потому и лезем, что не знаем. Лезем, чтобы узнать.

Забыв о хлысте, профессор снова перебежал на правую сторону. Отсюда ему лучше было видно лицо Карпова, освещенное косым вечерним светом. Лицо ничего не выражало. Застыло, одеревенело.

— Что вы смотрите на меня филином? — спросил он, встретив слепой взгляд майора.

— И много вас там, — Карпов ткнул прутом в пространство над головой, — таких умных? Или вы один додумались?

— Какая разница — много, мало! Я мог бы всего этого и не говорить. Вы сами начали: наложить бы, мол, карантин, никого не подпускать, забыть. Вот я и пытаюсь вам объяснить: никакой карантин не поможет.

— А вдруг она и в самом деле… — Майор не стал продолжать. Разговор заходил на второй круг, как в сказке про белого бычка. Какой смысл толочь в ступе воду?

Они удалялись от лагеря в сторону капсулы. Узнав тропу, Покровский решил было, что Карпов ведет его к злополучному окопу. От одной этой мысли зябко поежился. Впрочем, может, действительно похолодало. Дело к ночи, роса выпала.

Поднявшись на плоский холм, остановились. Майор перестал хлестать себя прутом, застыл, заложив руки за спину. Покровский насторожился.

— Мы чего-то ждем?

— Не замечаете?

Покровский огляделся. Стемнело уже, окрестности едва просматривались, и хоть бы что-нибудь примечательное.

— Небо, — подсказал Карпов. — Как вам нравится небо?

И что в нем особенного? Небо как небо, каким ему и положено быть поздним летним вечером при ясной погоде. Чуточку, может, светлее, так это понятно: солнце закатилось совсем недавно, недалеко ушло. А где, собственно, оно заходило? Покровский не сразу определил закатную сторону. Что за наваждение! Противоположные края небосклона были освещены почти одинаково.