Виктор Федоров - Метагалактика 1993 № 3

Альманах «Метагалактика» № 3 (1993)

Виктор Федоров

Когти дракона

Уже с ранних юношеских лет я проникся полной убежденностью в том, что углубленное и пристрастное изучение семейных архивных бумаг является занятием не столько неинтересным и бесполезным, сколько довольно рискованным и даже опасным, грозящим непредсказуемыми последствиями для всех дальнейших принципов и взглядов на окружающий мир. Нарушая покой усопших времен, оно нередко награждает беспечного исследователя весьма неприятными фактами и биографиями, заставляя впоследствии долгое время бичевать себя в душе за пороки и злодеяния тех, кого можно лицезреть лишь на потускневших фамильных портретах. И, разумеется, как прямое следствие легкомысленного любопытства, перед вами неотвратимо открывается коварная дорога к невольному сомнению в чести и репутации давно ушедших предков, до сего момента бывших вечным и светлым символом самого высокого и безупречного идеала.

Наверное, именно по причине вышесказанного, мой семейный архив незыблемо покоился в запретной темной комнатушке подвала, где кроме кип бумаг скопилось столь весомое количество паутины и пыли, что даже при. самом большом желании и крайней необходимости я мог попасть к немым свидетелям былого лишь с немалым трудом. Это своеобразное довольно мрачное хранилище могло просуществовать, не видя света, вероятно, еще многие и многие года, однако наступившее лето заставило меня поневоле отпереть изъеденные ржавчиной тяжелые запоры, из-за чего в свои неполные тридцать лет я и ношу на голове густые седины глубокого старика. Теперь для меня не существует никаких идеалов и я сквозь пальцы мрачно смотрю на все происходящее вокруг, сознавая, насколько ничтожна вся эта чепуха по сравнению с тем, что произошло со мной тем памятным июльским месяцем 1894 года.

Начало этой безумной до ужаса истории, перед которой меркнут лучшие творения средневековых сочинителей, положила моя страстная, но безответная и во многом непонятная, любовь к некой мисс Дортон — отпрыску древнего и знатного рода, но, как и подобает, девушке весьма своевольной и гордой. Уже к этому времени искренность чувств позволила мне сделать несколько прямых столь пылких и трогательных призваний, что они поколебали бы даже самое неприступное и черствое создание, однако какое-то злое напастие в моем случае распорядилось совсем наоборот. Именно после этого мисс Дортон стала воспринимать меня с еще более ярко выраженным безразличием, постоянно изматывая во время свиданий бесконечными личными впечатлениями о недавних спектаклях, украшениях своих знакомых и всевозможных достоинствах тех, с кем ей доводилось сталкиваться на приемах и торжествах в богатых столичных салонах и дворцах. Я сопротивлялся гнетущему внутреннему противоречию казалось, до последних сил, пока роковая капля не переполнила чашу моего терпения.

Смею прямо заверить, мой шаг меньше всего походил на открытый протест уязвленного наследника могущественного и старого рода, кем и являлся я в те времена. Опасаясь, что мои чувства, на сей раз загнанные в глухой тупик отчаяния, вдруг могут проявиться в какой-либо неожиданной и несуразной форме, я, чувствуя себя жалким и несчастным, по странной логике любви решил неизвестно зачем еще более ограничить свое существование, заперевшись на долгие дни в стенах своего дома с тем, чтоб не видеть и не слышать решительно ничего, что делалось вокруг… Поначалу все время добровольного затворничества я посвящал чтению пухлых романов, занимавших на многоярусных полках целую комнату, однако это, как я вскоре убедился, дало совершенно кратный результат и никоим образом не способствовало столь желанному успокоению души. Почти во всех произведениях я невольно находил себя и свою возлюбленную, встававшую перед. глазами почти после любого бегло просмотренного книжного листа. Чтобы хоть как-то развеяться и забыться, мое воображение требовало более острых впечатлений и вот тут-то, совершенно случайно, я и вспомнил о семейном архиве, представшем в моем мозгу в виде затянутых зыбкими облаками нехоженых фантастических земель.

Что называется я с головой окунулся в новое увлечение. Занимаясь столь скучным и, казалось, совершенно пустым делом, я, тем не менее, проявил поразительную усидчивость и упорство, граничившие с навязчивым азартом. Когда кто-либо приходил и интересовался моей особой, слуга каждый раз давал однотипный ответ: хозяина нет дома, либо он занят и принять никого Не может. Дважды эта участь постигала и мисс Дортон, хотя, когда Габриель сообщал мне о ее визите, у меня до острой боли сжималось сердце. И все же, сознание того, что я теперь оказался недоступным для ее глаз вселяло в меня настоящее дьявольское наслаждение и я с еще большим рвением принимался за скрупулезное изучение пожелтевших писем и бумаг, нередко с немалым трудом улавливая их смысл.

И вот, как-то ранним утром, когда я уже пребывал в мрачном подвале и дотошно копошился в покрывшихся едкой плесенью старых альбомах, сверху послышались явно незнакомые шаги, затем чей-то солидный бас и, наконец, по винтовой скрипучей лестнице Ко мне, запыхавшись, спустился мой слуга, чем-то озабоченный и потрясенный:

— Что там такое, Габриель? — не скрывая недовольства, процедил я. — Кому на сей раз не спится в такую рань?

— Сэр, мне велено передать, что прибыл… — он запнулся, — что прибыл поверенный в делах вашего двоюродного брата сэра Роберта Хугнера из Стерлинга. Как прикажете поступить, сэр?

Признаюсь, меня тотчас охватило на редкость неприятное оцепенение. Я никогда не верил в предначертание судьбы, но теперь мне поневоле пришлось задуматься о вещах, еще недавно считавшихся глупыми пустяками. Не далее, как вчера вечером я только впервые узнал о том, что у брага моего уважаемого отца был сын, а тут вдруг является собственной персоной его личный поверенный в каких-то делах!

От путанных и противоречивых размышлений меня отвлек мой верный слуга Габриель, неловко напомнивший о посланце из Стерлинга, и, несколько смягчившись, с явным нежеланием приказал провести гостя в свой кабинет, все еще с трудом укладывая в голове этот странный и подозрительный визит.

Стряпчий Астон оказался низкорослым суетливым человечком лет шестидесяти с весьма своеобразным низким тембром голоса, от которого, казалось, вздрагивали в рамах оконные стекла. Своим одеянием, мимикой и походкой он производил впечатление забитого деревенского жителя, впервые попавшего в столицу, однако уже с первых минут знакомства, поймав самое серьезное выражение его маленьких, блестящих глаз, я, сам не знаю почему, поспешил изменить Первоначальное мнение и проникся искренним почтением к раннему гостю.