Гротески - Ганс Гейнц Эверс
Эдгар Аллан По был первым из поэтов, который с такой откровенностью говорил о стихосложении, как о чистом ремесленничестве. В этом и, возможно, только в этом его подход был сугубо американским, и здесь он, более того, раньше всех заступил на порог современной мысли. Блестящее доказательство достоинств По как художника – он пишет только о технике и ни единым словом не поминает интуитивное прозрение, что не сходит с уст неумех. Быть может, если бы По писал для иного сорта читателей, то он заступил бы и дальше – и написал бы руководство по пьянству.
Никогда еще до него никто другой так не разлагал собственное произведение искусства, не препарировал его до последнего волокна. Божественный голос, диктовавший Библию, будоражит умы верующих и по наши дни, и господа «Творцы Божией милостью» благоразумно не проливали свет на сей фантом вдохновения. Когда на них нисходил Святой Дух, они рисовали, писали картины и музыку и выпускали в свет своих более или менее непорочных духовных детей. Все было так миловидно, так удобно, что и некоторые великие художники разделяли веру в такое мистическое покровительство. «Пьян от Бога», говорили о фракийском певце, хоть он был трезв, как Сократ. Такая мысль, в своей дионисий-ской первобытной форме почти совпадающая с нашими современными воззрениями о пьянстве и хаосе души, в позднейшем аполлонианском восприятии превратилась в «божественное миропомазание», которое, подобно многим другим представлениям, затмевающим ясность мысли, было с превеликим энтузиазмом принято христианским мировоззрением. Все яркие слова о месте на Олимпе, о поцелуе музы и божественном опьянении, о богобоязненности художника и т. п. – о которых мы, слава богу, больше ни в малейшей степени не помышляем, – берут исток именно здесь.
Для того чтобы развеять этот сверкающий туман, требовалось мужество! Немногие, очень немногие произведения мировой поэзии выдерживают такой безжалостный расклад. Но поскольку По сконцентрировал в «Вороне» искусство предельно чистое и совершенное – он смог отважиться на такой шаг. Мелкое, смешное и нелепое, которое рассыпает в прах все возвышенное – оно ничто против него и не может сравниться с таким совершенством.
Мой взгляд падает на стены зала. Мудехарские арабески и куфические афоризмы сплетаются и растворяются друг в друге, и глаз не может насытиться их фантастической гармонией. Арабское чудо сделано из гипса, обыкновенного гипса – банальный материал! Но даже будучи изваянным из бросового сырья, это совершенное произведение искусства не теряет своей величавости. Обычная материя дышит намеком на душу – искусственное торжествует над естественным, и оно настолько велико, что и осознание смехотворности материи, легшей в его основу, не в силах умалить итог!
По больше не нуждался в тех обносках, что могла дать ему ложь. Он понял, какой изорванный и непотребный этот покров, и смело сорвал его с себя. В нескольких словах, которыми он в «Эврике» определил понятие интуиции как «познание истины, основанное на хождениях от общего к частному и от частного к общему – подчас настолько неясных, что их маршруты ускользают от нашего сознания, не поддаются пониманию и насмехаются над выразительностью языка», – кроется одна из причин, по которой он мог бы понять, что есть «интуиция» в художественном творчестве, более ясно, чем любой другой даровитый современник. Поэт-философ, выступая против так называемой «интуиции» философии, в частности, анализируя и оспаривая Аристотеля и Бэкона, также определяет ее значение в узком современном смысле. Величие этого первопроходца современного духа состоит в том, что По, романтик и мечтатель, был, тем не менее, реалистом, никогда не упускавшим почву из-под пят!
* * *
Итак, Эдгар Аллан По – первый! – явно познал технику мышления и предвосхитил высказывания Золя о том, что искусство – это усердие, на десятилетия вперед. И этот же Эдгар Аллан По написал в своем предисловии к «Эврике»:
«Тем, кто любит меня и кого я люблю – мечтателям и тем, кто верит в сны как в единственно реальные вещи, я посвящаю эту книгу истин не для того, чтобы рассказывать истины, а ради красоты, которая таится в истине, которая одна только делает истину истинной. Я посвящаю вам это произведение как плод искусства, роман, если хотите – или, если это не слишком громко прозвучит, как поэму. То, что я здесь говорю, верно, поэтому не подвластно смерти: и если оно все же вдруг умрет – то воскреснет для вечной жизни».
Таким образом, По, совершенно независимо от Теофиля Готье, открывает принцип L’art pour l’art[83]. Но он идет дальше Готье, видевшего красоту лишь глазом художника, и глубже Готье, для которого проявлением красоты служила лишь внешняя форма. Для По только красота творит истину, чье существование немыслимо вне красоты. Это величайшее требование, когда-либо предъявленное к искусству, и поскольку оно может быть исполнено лишь во снах, сны для По – Абсолют реального, тогда как в яви он не находит ничего хоть сколько-нибудь ценного.
Здесь По – романтик – вновь выступает первопроходцем: он первым открывает то, что мы называем «современным духом». Предвосхитив мануфактурные принципы Золя, установив парнасский художественный принцип независимо от парнасцев, По заглядывает на полвека вперед и выдвигает требование настолько ультрасовременное, что даже сегодня лишь небольшая часть наиболее ясных умов воспримет его во всей радикальности.
Оплодотворение литературы культурных народов духом По расцветет только в этом столетии: прошедшее выглядело для него всего лишь чередой нелепиц, которые, правда, сбивали с толку оптимистов, которых Жюль Верн и Конан-Дойль воспитали на целый век вперед. У По есть вещи в духе этих мастодонтов – несомненно, написанные сугубо ради хлеба насущного: морские и лунные приключения Гордона Пима и Ганса Пфааля, гроздь криминальных новелл («Убийство на улице Морг», «Украденное письмо», «Золотой жук»). По знал нужду, знал, что значит голодать, – поэтому и писал такие рассказы, еще занимался переводами и литературными обзорами… Правда, в сравнении с любым вышедшим из-под его пера детективным рассказом, пускай даже самым слабым, меркнут все похождения преосвященного Шерлока Холмса. Почему
