Гротески - Ганс Гейнц Эверс
Говорят, что матери-кошки с радостью и удовольствием рожают своих детенышей, но потомство их – бедные слепые котята. Вероятно, автор еженедельных колонок в какой-нибудь провинциальной газетенке или безвестный виршеплет «Берлина ночью» тоже с радостью и удовольствием изливают свои строки на бумагу – но произведение искусства никогда не рождается без боли.
* * *
Я вновь брожу по могучему дворцу пятого римского императора немецкого народа Карла, вдоль громадной колоннады. Я восхожу по протяженной аллее белокурых акаций, миную лужайки, засеянные тысячами голубых ирисов. Мне отворяют, и я ступаю в Башню Принцесс, где дочери султана – Заида, Зора-ида и Зорахаида – некогда подслушивали у окна песни пленных христианских рыцарей.
Над долиной я вижу холм: там Боабдиль, уходя в изгнание, испустил прощальный вздох по утраченной Гранаде. Я гляжу на сады Генералифе, отчетливо вижу многовековые кипарисы, под сенью которых жена последнего мавританского короля – Хамет, самая красивая из рода Абенсеров, – назначила свое зловещее рандеву.
Здесь у каждого камня – мутная, позабытая история…
Глубоко внизу в долине проходит тропа, ведущая далеко вверх, к месту погребений. Несколько черных коз пасутся на зеленых склонах. Сзади, под башней Узницы, у выбитых в скале ворот, дежурит оборванный таможенник. Вокруг него прыгают длинноухие зайцы, кудахчет семерка петухов, которым перед боями уже срезали гребни и ощипали хвосты. А далеко на востоке багрово светится снег дикой Сьерра-Невады…
Похоронная команда в обносках движется по долине. Двое мужчин несут на плечах небольшой детский гроб, открытый по испанскому обычаю, – еще один волочет крышку. Гроб очень простой, три желтые доски и две планки. Но внутри лежат цветы, много цветов, красные, желтые, белые и синие цветы, из-под которых выглядывает восковая головка с черными кудрями. Ни священника, ни родственников, даже отца и матери в этой процессии нет. Шесть бедняков-плакальщиков – и только…
В море пестрых лепестков утопает мертвое дитя – среди этих оживленных, свежих ароматов цветенья. Как хорошо, что не закрыли ей глаза! Теперь, пытливо выглядывая из-за разноцветных бутонов, смотрит она вверх, на старый мавританский королевский замок. Такой счастливой она выглядит среди цветочного великолепия, эта юная мертвая девочка, такой довольной и счастливой – какой, возможно, никогда в жизни не была.
Здесь должен был сидеть Эдгар Аллан По. Как грезил бы он, какие многоцветные легенды витали бы вокруг него на своих легких крыльях! Он выковал бы в медных словах новую Альгамбру, и она на многие века пережила бы высокие башни Насридов.
Здесь, возможно, иные яды ввергли бы его в хаос творения – и выпивка уже ему не потребовалось бы. Но он задыхался там, в Новой Англии, где его несчастный поэтический дух был зажат в стенах грубого быта. А вот Вашингтону Ирвингу, этому типичнейшему из англоговорящих моралистов, довелось гулять при здешней волшебной луне. «Альгамбра», написанная им, стала всемирно известной. Каждый день доводится видеть иностранцев, что расхаживают тут, держа в одной руке путеводитель, а в другой – его книжицу. Да, есть в ней своя красота, отрицать глупо – но разве выкована она из духа Ирвинга? Душа мертвого римского города просто высказалась через него – он не был поэтом, а всего лишь мелким буржуазным писакой. Эту красоту создал не он, а сама Альгамбра – вопреки ему…
Пылкая тоска По не знала ничего из всего этого. Чтобы выделиться, чтобы пробудить в себе хаос, возвышавший его из всех окружавших его десятков ценностей, ему оставалось лишь одно средство. Помимо совсем незначительных предложений, которые вряд ли могли вдохновлять, этот несчастный поэт только раз в жизни получил поцелуй музы извне: через свою прекрасную любимую жену Вирджинию Клемм. Пусть моралист зовет это опьянение святым, божественным, пусть он ругает поэта за другое вдохновение, полученное от спирта и опиума, ибо то вдохновение нечестивое и чертовское: пускай! Художественные ценности, народившиеся благодаря ему, не менее великолепны.
Но для По божественный хаос был едва ли менее мучителен, чем дьявольский! Ад должен был стать для него тем, что было раем для других, – горячо любимый, блаженный ад, чье пламя, однако, опаляло ничуть не слабее. Вирджиния – прообраз Мореллы и Лигеи, Береники и Линор, – была обречена на смерть еще до того, как протянула руку поэту. И По знал, что под ярким румянцем на ее щеках скрывается чахотка, что в ее глазах неизлечимая болезнь. Вечерами, лаская любимые локоны, он думал: «Ей осталось прожить еще столько-то дней», а по утрам говорил себе: «Еще на день меньше». Его губы целовала умирающая. Прекрасная головка покойницы лежала у него на плече по ночам. Когда он просыпался от стонов и хрипов ее умирающих легких, белые покрывала казались ему саваном, а холодная влага на ее лбу – смертным потом. Смерть, растянутая на годы, зримая медленная смерть возлюбленной – таким было единственное «счастье» самого несчастного из всех поэтов. Прекрасная обреченная супруга будила в нем чувства, но то были страх, немая сдержанная боль, отчаяние под маской улыбки. Прочитайте прекрасные истории, порожденные в его душе Вирджинией, и почувствуете отголосок того, в каких невысказанных муках родились они.
Прежде чем последняя нить жизни оборвалась и безмолвная Вирджиния нашла свой последний покой в склепе, По написал свой шедевр – «Ворон». И в этом стихотворении, не имеющем равных в мировой литературе – хочу крикнуть эти слова в лицо английским лицемерам! – «священный» пафос истекающего кровью сердца объединился с «греховным и подлым» хаосом пьянства!
Любой врач, который занимается случаями безумия, может с легкостью доказать, что в «Вороне» с абсолютной уверенностью запечатлен бред. Столь же легко ему доказать иное опьянение, которым поэт обязан здесь Вирджинии, «потерянной Линор». И с этим можно сравнить откровенное, удивительно прозрачное эссе, написанное По о создании этой поэмы – каждую строфу, каждую строчку, каждый звук он обосновывает поразительно простой логикой, почти как если бы хотел доказать теорему о биноме! Правда, главное – хаос души и его возникновение из святого и такого нечестивого опьянения, – не поминает он и словом. Он ведь написал свое эссе для читателей новоанглийских журналов – как они должны были понять поэта, который говорил о хаосе? Ремесленная составляющая искусства, основанная на мастерстве, никогда не была показана поэтом
