20-ть любительских переводов (сборник) - Рид Роберт

Из-за собаки, социальные сети взрываются потоками информации о вашем родителе, дезинформацией, со злобными нападками, с аргументами о том, может ли клиническая депрессия привести к насилию или это клеветническое предубеждение. Даже если вы не носите фамилию своего родителя, вас все равно подозревают: «Можете ли вы сделать то же самое? Есть ли у вас собственная собака? Проверял ли SPCA[106] благополучие вашей собаки? Если медицинские записи каких-либо его детей, которые до смешного легко взломать, показывают госпитализацию в связи с клинической депрессией, и с ними обращаются так, как если бы они все были потенциальными убийцами домашних животных.

И все равно кто-то должен заниматься одеждой, мебелью и домом. Если это не ты, то это не имеет значения. Вы, как и многие другие в похожей ситуации, будете винить себя. Даже если ваше оправдание – это шанс, раз в десятилетие воспользоваться самым сложным неврологическим оборудование планеты, для развивающейся научной дисциплины.

Я поставила на то, что Лейла, которая справилась со смертью папы лучше, чем я смела надеется, что она будет в порядке одна, в течении трех недель. Я сделала ставку на то, что ее депрессия не возобновится. Я рискнула и проиграла. Хуже того, так же поступила и Лейла.

Мой просчет.

Моя вина.

3.

Ранним утром, я забронировала рейс домой на послезавтра. Я сообщила университету, что мы проведем три сеанса сегодня и два завтра, и они же могут быть и последними. Коре бы это не понравилось. Она бы конечно запланировала больше сеансов. Потому что растущий объем исследований показал, что полученные воспоминания всегда были более сильными и подробными, по крайней мере с одним днем отдыха между сеансами.

Ей и не понравилось: «Нет!.. Черт возьми, Елена, это несправедливо по отношению ко мне! Мы же здесь все тянем одну лямку, не будь такой эгоисткой!»

«Прости, но мне надо…»

«Ты должна выполнить контракт, который мы подписали с университетом! Что такого важного, что это не может подождать лишнюю неделю? Еще одна семейная перестрелка?»

В тот же миг Ян оказался перед Корой, его хрупкое тело было каким-то угрожающим: «Кора заткнись!» – сказал он. Еще один американизм, несмотря ни на что, заставил меня моргнуть.

Кора сделала шаг назад, нахмурилась, но сумела, напрягаясь выдавить: «Извини». И вот в такой атмосфере мы и начали работать.

Я спешу домой из Ньиве Керка, Виллем занимает мой разум. Отец ожидает перед домом, хмурится: «Где ты была?»

Я не отвечаю, но, когда я снимаю плащ и передаю его Джозьфьену, он смотрит на крошечный золотой крестик, который теперь я ношу на цепочке.

«Опять в церкви? Домхейд. Ваанвурстеллинген. Они кормят тебя ложью: зиелен, энгелен. (голланд.) В тебе нет никакого зиелена, дочь моя. Мир является таким, каким ты его видишь и каким я вижу его через линзу. Все остальное – сказки и россказни».

Я в замешательстве. Он говорит со мной с добротой, с… нет, не с пониманием, с какой-то другой интонацией, может с жалостью?

Я еще в большем замешательстве, когда он, взяв меня за руку, повел в мастерскую мимо Джозьфьена, смотревшего нам вслед с отрытым ртом.

Отец протягивает мне микроскоп: «Взгляни, что я обнаружил, Мария. Мы обязаны это записать».

Я смотрю через линзу микроскопа. Головастики с длинными тонкими хвостами плавают как угри, но они слишком малы, чтобы быть головастиками: «Что они такое?»

Отец кажется смущен, что еще больше сбивает меня с толку: «Они от моего … это мое семя. Это откуда приходит жизнь. В каждой из этих зверюшек, содержится все необходимое, для формирования ребенка».

«И мамы?»

«Он лишь приютила в себе, ребенка для развития, – а затем, когда Джозьфьен принес поднос с сыром, элем и ароматным свежим хлебом для ужина отца, он причудливо добавил: – Мама сама испекла ребенка. Она сама как печка».

Его голос меняется: «Ты должна приступить к работе. Поскольку ты здесь отсутствовала, чтобы делать заметки, мне пришлось самому написать письмо в Королевское общество. Теперь сделай пожалуйста копию».

Виллем. Виллем. Виллем…

Я сижу за столом, подтягиваю к себе письмо отца, написанное им темно-коричневыми чернилами и начинаю копировать его в книгу.

– Ее книга записей включает копии его писем! – воскликнул Ян, прежде чем я что-то смогла сказать, – этот факт никогда не был известен!

– Что значит зиелен? – спросила я, – душа, Левенгук говорил о душе?

– Только для того, чтобы сказать Марии, что это сказка? А энгелен, это ангелы? Он говорил, что это тоже сказка? – продолжала я свои расспросы.

Ян улыбнулся: «Это именно то, что его соседи и даже поначалу многие из его английских современников, говорили о «маленьких зверюшках» Левенгука. Что ты увидела через линзу?»

– Его собственное семя.

– 1677. Дайте мне диалог для записи, – как всегда потребовала Кора.

Я дала. Она понаблюдала за визуальным переводом моих мозговых волн, подслушивая воспоминания Марии, когда я сопоставляла их со словами Марии и ее отца.

Затем Кора кисло резюмировала: «Он размышляет о женщинах, как о простых печах, выпекающих детей? А как насчет наших яйцеклеток?»

Ян разъяснил: «Всего лишь хранилище питательных веществ. Антони думал, что яйцеклетки не могут быть живыми, потому что они не двигаются».

Кора как всегда в своем репертуаре для начала высказалась, а потом продолжила: «Сексисткий ублюдок. Ну что ж, у нас есть достаточно хорошее соответствие между действием и речью, хотя изображения все еще довольно размытые. Полагаю, что вы захотите подождать до обеда. Не то, чтобы одного часа свободного времени было бы достаточно для тебя, просто это для твоей же более сильной проницательности».

Я пояснила: «Такие изображения не из-за меня. Они размыты, потому что половина сознания Марии все еще занята Виллемом».

«Спустя три года? Тогда будем надеется, что вскоре она его забудет».

Она не забыла.

Во время моего дневного сеанса, я наконец-то увидела то, что уже давно должна была понять: депрессию Марии. Это оставляет отпечаток в сознании, своего рода невидимые миазмы, до сих пор замаскированные настойчивой, непреодолимой и постоянной тоской по Виллему.

К ее тоске и депрессии добавилась новая эмоция: страх. Левенгук был болен. Он лежал в кровати, слабый и вызывающий отвращение, пока Мария подносила чашку эля к его губам, а бедный Джозьфьен опорожнял и чистил поддон за поддоном, от его водянистого поноса. Мария была терпелива, несмотря на свой страх, Левенгук был раздражителен, и я была очень рада, что воспоминания, пережитые в запутанных ситуациях Мейера, не включали в себя обоняние.

«Фуу…», – брезгливо протянула Кора в конце сеанса.

Ян проинформировал: «В 1680 Левенгук перенес кишечную лямблию, болезнь, которая передается через воду. Как нам известно, он выжил. Но интересен один момент, Мария понимала, как спасти его от обезвоживания и давала ему эль, вместо большого количества воды».

– Мария это тоже понимала?

– История об этом умалчивает.

Конечно нет.

Мы записали то, что я запомнила из этого диалога, но ни один из них не показал Левенгука в лестном свете. Ворчливый, требовательный, он полагал что жизнь Марии существует для того, чтобы служить ему.

– О да, сказал Ян.

– Это ее ошибка, – заключила Кора, – ей следовало бы просто уйти от него.

Мой гнев поразил меня своей силой: «Просто уйти? И куда уйти? С какими деньгами? Да, Кора была инженером до мозга костей и никак не историком, но все же…