Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
— На гульден.
— По рукам! — И Чамрда вызывает старшего дворника. — Этот дом когда-нибудь горел?
— С чего бы? — Дворник смеется. Я верю и не верю.
— Почитай, седьмой десяток в нем живу, — уверяет дворник, — и кому, как не мне, правду-то знать…
Непостижимо, просто непостижимо.
Чамрда перевозит меня в ялике, сбитом из восьми неоструганных досок, забавными косыми рывками весел ведя его к другому берегу. Желтые волны, вспениваясь, ударяют в борта. Крыши Градчан в утренних солнечных лучах отливают багрянцем. Неописуемо праздничное чувство владеет мною. Едва уловимое смутное ощущение, как в былые дни, когда мир вокруг меня был обворожителен, — упоительное состояние, с каким порою я жил одновременно в нескольких местах.
Я вылезаю из ялика.
— Сколько я должен вам, господин Чамрда?
— Крейцер. А если бы помогали грести — два крейцера.
Той же самой дорогой, какой я шел этой же ночью во сне, снова поднимаюсь по узкой заброшенной тропке. Сердце стучит, и я предвижу появление голого дерева, ветки которого перекинуты через каменную стену.
Но нет — дерево усыпано белыми цветами.
Воздух напоен дурманящим ароматом сирени.
У моих ног в лучах рассвета раскинулся город точно видение земли обетованной. Ни звука. Только аромат и блистание.
Я мог бы с закрытыми глазами отыскать вверху узкую загадочную Алхимистенгассе, так внезапно я стал уверен в каждом своем шаге.
Но если сегодня ночью во сне перед мерцающим белым домом появилась деревянная решетка, то теперь улицу замыкает великолепная выпуклая позолоченная решетка.
Из цветущего низкого кустарника выступают вершины двух кипарисов — они стоят по обе стороны входных ворот у стены, тянущейся за решеткой.
Садовая стена вся выложена мозаикой. Бирюза с золотыми фресками, которые своеобразно выложены ракушками, фрески изображают культ бога Озириса.
На двустворчатых воротах сам бог-гермафродит: правый створ женская, левый створ — мужская половина. Он сидит на роскошном плоском перламутровом троне — в полрельефа, — и у него золотая голова зайца. Уши стоят торчком и так плотно друг к другу, что похожи на две страницы открытой книги.
Пахнет росой, а над стеной веет духом гиацинта.
Долго я стою здесь, застывший от изумления, как будто предо мною возник неведомый мир. И старый садовник или слуга, с серебряными пряжками на башмаках, в жабо и необычно скроенном сюртуке, идет за решеткою, подходит ко мне слева и спрашивает через брусья, что мне угодно.
Я молча протягиваю ему завернутую в бумагу шляпу Атанасиуса Перната.
Он берет ее и идет через ворота.
Когда он их открывает, за ними мне становится виден мраморный дом, напоминающий храм, а на его ступеньках
АТАНАСИУС ПЕРНАТ
и опирающаяся на него
МИРИАМ
смотрят вниз на город.
На миг Мириам оборачивается, замечает меня, улыбается и что-то шепчет Пернату.
Я околдован ее красотой.
Она такая же молодая, какой я ее видел сегодня во сне.
Атанасиус Пернат не спеша оглядывается, и мое сердце обмирает.
Мне чудится, что я словно смотрю в зеркало, так похоже его лицо на мое.
Затем створки ворот закрываются, и я только вижу мерцающего гермафродита.
Старый слуга подает мне шляпу и говорит — его голос доносится до меня словно из глубины земли:
— Господин Пернат любезнейше благодарит вас и просит не считать его нерадушным хозяином за то, что не приглашает вас пройти в сад, но таков издревле суровый семейный закон. Должен сообщить, вашу шляпу он не надевал, так как тут же заметил, что она чужая.
Он только надеется, что его шляпа не вызвала у вас головной боли.
ГУСТАВ МАЙРИНК
Вальпургиева ночь
Ангел западного окна
Романы
Густав Майринк: Слова и магия
Странное дело, — размышлял императорский лейб-медик, — устами незнакомца, о котором я ничегошеньки не знаю, со мной говорит мое собственное «я»!..
Густав Майринк. Вальпургиева ночь
и я увидел самого себя, увидел многие картины, их была долгая череда, как бы оставленная мною позади, ибо начало ее терялось в далеком прошлом…
Густав Майринк. Ангел западного окна
…Вымысел и действительность подчас обнаруживают странные и причудливые связи. Трудно не удивиться, если обстоятельства, созданные художественным воображением литератора, однажды находят воплощение за пределами искусства и становятся элементом биографии. Подобные случаи побуждают к размышлениям о прерывистости и, возможно, даже иллюзорности границы между миром, разворачивающимся на страницах книг, и реальностью, которую обычно называют жизнью.
Густав Майринк, автор знаменитых фантастических рассказов и романов, умер в 1932 году — на рассвете, сидя у восточного окна и глядя на восходящее солнце. Тем, кто знаком с «Ангелом западного окна», это покажется уже известным. Действительно, именно так был изображен последний час Джона Ди в романе, опубликованном за пять лет до смерти писателя: «Мой предок, или та личинка, кокон, которому за восемьдесят четыре года до ее появления на свет дали имя Джона Ди, баронета Глэдхиллского, сидит, выпрямившись на своем кресле у очага, обратив лицо с погасшими глазами на восток… <…> Первые лучи солнца скользят по лицу, и невозможно поверить, что это лицо мертвеца…»
Мена Майринк рассказала о смерти мужа в письме: «Его глаза становились все более сияющими, и в половину седьмого, в воскресенье, 4 декабря, его дыхание остановилось. Мы почувствовали ошеломляющую радость, потому что его великий дух так гармонично вышел на свободу. Его тело осталось, как личинка, — бабочка улетела ввысь». Конечно, в это тяжелое время жена писателя не вспомнила о сцене из «Ангела западного окна», но бессознательно привела сравнение, использованное в романе.
Друг писателя Герман Бек с уверенностью утверждал, что Майринк никогда не считал смерть трагическим явлением, что он видел в ней своего рода почетную обязанность, духовную задачу. Бек писал: «Казалось, будто Майринк обрел в смерти нечто решающее, к чему он стремился всю свою жизнь». Действительно ли Майринку удалось достичь своей цели, узнать невозможно. Со стороны можно лишь разглядеть, что в кончине писателя, повторяющей смерть романной фигуры, художественная реальность загадочным образом проникла в сферу действительности. Материализация литературы в жизни посредством смерти — парадокс, который почти не удивляет, если речь идет об авторе, знаменитом своей любовью к непредсказуемому и странному.
Будучи сыном актрисы и барона, Густав Майринк уже по своему происхождению оказался вне жестких рамок традиционной иерархии. Его мать носила одну из самых распространенных немецкоязычных фамилий, а полное имя отца занимало не одну строку. Даже его литературный псевдоним, закрепившийся за ним впоследствии, объединяет начало обычного «Майер» и аристократический слог «ринк».
