Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
Я сидел в мансарде и слушал потрескивание иголок на елке, когда то тут, то там под свечками начинала тлеть маленькая ветка.
Может быть, как раз сейчас старый Цвак где-нибудь у черта на куличках разыгрывает свой «кукольный сочельник», представил я себе, и таинственным голосом читает строки своего любимого поэта Оскара Винера:
Так где сердечко из коралла?
На ленте шелковой оно
В лучах рассвета заиграло…
Храни то сердце для меня;
Моя душа его любила,
Ни в чем себе не изменя,
Семь грустных лет ему служила.
Настроение стало вдруг необычно торжественным.
Свечи догорели. Лишь одна еще пыталась удержать мерцающий язычок пламени. По комнате клубился дым.
Меня словно кто-то потянул за руку, я быстро обернулся и…
На пороге возникла точная копия меня. Мой двойник. В белом покрове. С короной на голове.
Только на мгновение.
Затем через дощатую дверь пробилось лизучее пламя, и кипень удушливого жаркого дыма забушевала по комнате.
Дом горит! Пожар! Пожар!
Я распахиваю окно. Карабкаюсь на крышу.
Издалека уже доносятся резкие звонки пожарной команды.
Сверкают каски, и раздаются чеканные слова приказа.
Потом слышатся загадочные и ритмически хлюпающие вздохи насосов, они изогнуты, как водяные дьяволы, готовые ринуться на своего смертельного врага — бушующий огонь.
Дребезжат стекла, и кровавые языки вырываются изо всех окон.
Сброшены вниз матрасы, вся улица устлана ими. Люди бросаются на них сверху, раненых уносят.
Но во мне что-то кричит от безумного радостного восторга, не знаю почему. Волосы на голове встают дыбом.
Я подбегаю к дымовой трубе, чтобы не обжечься, так как огненные языки бросаются на меня.
Вижу веревку трубочиста, смотанную кольцом.
Разматываю ее, обвиваю ею запястье и ступню, как меня мальчишкой учили на уроках гимнастики, и спокойно спускаюсь по фасаду.
Опускаюсь мимо окна. Смотрю в него.
Внутри все ослепительно сверкает.
И там я вижу — там вижу, — все мое тело становится единым звонким криком радости:
— Гиллель! Мириам! Гиллель!
Я хочу схватиться за прутья решетки.
Хватаюсь рядом за стену. Теряю опору, выпустив веревку.
На миг повисаю головою вниз, скрестив ноги, между небом и землей.
Веревка от рывка стонет, как порванная струна. С хрустом лопаются волокна.
Я лечу вниз.
Теряю сознание. Еще в падении хватаюсь за подоконник, но руки срываются. Нет опоры: камень скользкий.
Скользкий, будто кусок сала.
Замкнувшийся круг
…будто кусок сала.
Это камень, похожий на кусок сала.
Слова еще звучат у меня в сознании. Затем я поднимаюсь и пытаюсь понять, где нахожусь.
Я лежу на кровати, живу в отеле.
Тем не менее меня не зовут Пернатом.
Приснилось ли мне все это?
Нет! Так во сне не бывает.
Я смотрю на часы: сон длился не больше часа. Теперь половина третьего.
Вон висит чужая шляпа, которую я накануне перепутал со своей, когда в соборе на Градчанах сидел на скамье во время литургии.
Стоит ли на ней имя владельца?
Я снимаю ее и читаю золотые буквы на белой шелковой подкладке. Чужое и тем не менее такое знакомое имя:
АТАНАСИУС ПЕРНАТ
Теперь мне нет покоя, я торопливо одеваюсь и бегом спускаюсь по лестнице.
— Портье! Откройте! Я на часок пойду прогуляться.
— Куда, простите великодушно?
— В еврейский квартал на Ханпасгассе. Вообще-то существует улица с таким названием?
— А как же, как же, — портье злорадно усмехается. — Но еврейского квартала, обратите внимание, уже не существует. Все, прошу прощения, построено заново.
— Это ничего. Где она, ваша Ханпасгассе?
Толстый палец портье ползет по карте:
— Вот тут.
— А кабачок «Лойзичек»?
— Вот, пожалуйста.
— Дайте большой лист бумаги.
— Прошу вас.
Я завертываю шляпу Перната. Странное дело: она почти новая, безупречно чистая и тем не менее так потерта, словно ее занесло сюда из легендарных времен.
По пути я размышляю: все, что пережил этот Атанасиус Пернат, я пережил вместе с ним во сне, в одну ночь видел вместе с ним, вместе с ним слушал и чувствовал, будто я был им. Почему же мне оставалось неизвестным, что он увидел в тот момент за решеткой окна, когда веревка оборвалась и он крикнул «Гиллель! Гиллель!»?
Я понял, что в этот миг он отделился от меня.
Я должен разыскать этого Перната, даже если мне придется бегать три дня и три ночи, я берусь за это.
Итак, это Ханпасгассе?
Ничего даже приблизительно похожего я и во сне не видел!
Чистые новые дома.
Через минуту я сижу в кафе «Лойзичек», в довольно аккуратном кабачке без претензий.
Разумеется, в глубине подмостки с балюстрадой; некоторого сходства со старым, приснившимся «Лойзичеком» отрицать нельзя.
— К вашим услугам, что угодно? — спросила кельнерша, дебелая девица, в буквальном смысле вся выпиравшая из своего красного бархатного фрака.
— Коньяк. Так, благодарю.
— Фройляйн! Скажите…
— Что угодно?
— Кто владелец кафе?
— Господин коммерции советник Лойзичек. Весь дом принадлежит ему. Очень знатный и богатый человек.
Ага, малый со свиными зубами на цепочке от часов! — вспоминается мне.
У меня подходящий случай провести разведку.
— Скажите…
— Слушаю вас.
— Когда обрушился Каменный мост?
— Тридцать три года назад.
— Гм. Тридцать три года. — Я подумал: стало быть, Пернату, резчику камей, вероятно, теперь за семьдесят.
— А…
— Слушаю вас?
— Нет ли здесь посетителей, кто еще может помнить, как выглядел в то время старый еврейский квартал? Я писатель, и мне интересно было бы узнать.
Кельнерша раздумывает.
— Из посетителей? Нет. Постойте, маркер, он играет со студентом в карамболь на бильярде — видите его? Вот тот с крючковатым носом старик, он все еще живет здесь и расскажет обо всем. Мне его позвать, когда он закончит игру?
Я посмотрел туда, куда и девица.
Худощавый седой мужчина в летах опирается о зеркало и натирает мелом кий. Потасканное, но на редкость благородное лицо. Кого же он мне напоминает?
— Как зовут маркера?
Кельнерша стоя опирается локтем о стол, мусолит карандаш, в мгновение ока пишет бесконечное количество раз свое имя на мраморной столешнице и тут же стирает мокрым пальцем написанное. И между делом бросает на меня обжигающие взгляды, огонь которых то слабеет, то вспыхивает вновь. Разумеется, с неизбежным взлетом бровей, поскольку это усиливает магическую силу ее глаз.
— Как зовут маркера? — снова спрашиваю я. Смотрю на нее, и мне хочется сказать: милашка, почему бы вам не снять все, кроме фрака, или что-нибудь подобное, но я этого не делаю — голова слишком задурманена
