Самый жаркий день (СИ) - Березняк Андрей
Кайсак рассказал, что не прошло и ста лет с тех пор, как разные племена узбеков сцепились за власть в хорезме. Победили те самые кунграты, из которых вышел и сам Мухаммад-хан, а мангыты проиграли и теперь терпели различные притеснения. А еще были узбеки-йомуды, совсем дикие, они то служили правителям Хивы, то устраивали набеги не хуже туркменов.
– А ты что такой довольный ходишь, Алмат? – спросила я старика.
– А я и мечтать не мог, что войду в Хиву завоевателем, – сверкнул коричневыми зубами кочевник. – Всю жизнь мою жил в страхе перед Хорезмом, а сейчас я тут, а хан – снаружи! И душа моя поет.
Единственное, что разочаровывало кайсаков и киргизов – это невозможность заняться грабежом. Их горящие алчностью глаза рыскали вокруг, но нашим диким союзникам оставалось только горестно цокать языками. Близок каравай – да не укусишь! Но генерал и я сама строго запретили любое проявление насилия по отношению к хивинцам. В регулярном войске дисциплина поддерживалась железная, а вот казачьему подполковнику пришлось отправить несколько своих горячих подчиненных на порку. Ничего страшного те не сделали, но умудрились напиться и устроить драку с узбеками. Были бы трезвыми – случилось бы разбирательство для определения того, кто там был зачинщиком, и чьи обиды были больше, но его высокоблагородие решил, что хмельного состояния достаточно для кнута.
И все же больше внимания уделялось укреплению обороны. После долгого совещания было решено, что выходить в дальнейший путь, оставляя за спиной подвижные войска хивинцев, нельзя. Неизвестным долго было место, где шах собирает новую армию, остались ли на службе туркмены, так долго досаждавшие нам на марше. Кайсаки поведали, что туркоманов призывают за плату на короткую службу, но ведь никто не мог сказать, сколько должна продлиться конкретно эта. Не стоило забывать и о жадности степняков: надежда пограбить русский обоз могла держать их крепче обещаний хивинцев.
Наша кавалерия каждый день уходила в поиск и на двенадцатый день вернулась с вестями: вражеское войско в поприще[2] от города. Причем одновременно с севера подходили разбитые ранее нами части, а с востока двигались многочисленные конные отряды, сопровождающие самого Мухмаммада Рахим-хана.
Ворота Ичан-Калы усилили железом, за каждыми из них соорудили даже не баррикады, а второй ряд стен, выставленных полукругом. Полковник Петров выделил по две пушки с картечным припасом на один вал, остальные поднял на стены. Имевшиеся тут орудия он привел в порядок, но долго ругался на криворуких «топчу»[3].
– Ну как можно было довести все до такого состояния! – восклицал полковник. – Все ржавое, стволы не чищены!
Дело свое он знал крепко, поэтому сам собственными шагами вымерял расстояния до ближайших домов и главное – проходов между ними, установил с подчиненными вешки из камней, окрашенных с одной, видимой со стен, стороны.
Инфантерия тоже времени не теряла, сооружая на гребне стены укрытия из фашин. Пусть от пули сплетенные ветви не защитят в полной мере, но хивинцы в большой своей части вооружены луками, а стрелы в такой защите вязнут хорошо.
От хана можно было ждать чего угодно, в том числе мгновенного штурма, но, после того как его войска взяли Ичан-Калу в плотное кольцо, он предложил переговоры. Богато одетый вестовой явился к восточным воротам и потребовал явиться перед очи хорезмшаха поганого неверного, посмевшего оскорбить своим присутствием священный город. Ланжерон, прекрасно слышавший эту речь на плохом русском, велел занести на стену кресло и подать ему пиалу с горячим чаем.
– Присоединитесь, Александра Платоновна? День жаркий, но этот напиток, несмотря на свою температуру, прекрасно утоляет жажду.
– Воспользуюсь приглашением, Александр Федорович. Руководители экспедиции заслужили приличный отдых за труды свои.
Вокруг улыбались офицеры и солдаты, кто-то даже принес нечто вроде опахал, и теперь мы устроились не хуже турецкого султана в его дворце. Глашатай, видя такое небрежение его словам, поперхнулся и ускакал к начальству. Долгое время ничего не происходило, но вот он явился снова и на этот раз требование хана было высказано в более вежливой форме:
– Великий хорезмшах Мухаммад Рахим-хан вызывает главного уруса на переговоры.
Ланжерон поморщился и не выдержал.
– Голубчик, – обратился он к адъютанту, – крикни ему, что русский генерал по вызову ходит только к своему Императору.
– Будет сделано, Выше Высокопревосходительство! Эй, ты! Передай своему хану, что русский генерал по вызову ходит только к своему Императору! Понял?!
Посол ускакал обратно.
– Это надолго может быть, – усмехнулась я и попросила еще чаю.
Он тут был превосходный, Танька бы оценила точно.
С третьего раза формулировки приглашения Александра Федоровича устроили. Он спросил, не имею ли возражений я, вдруг мне что-то не понравилось, но, признаюсь, тут уже сыграло мое любопытство. Уж больно хотелось поскорее узнать требования хивинского царя. В том, что он с самого начала предложит достойный принятия нами выход, я сомневалась.
Делегации согласовали скоро, от каждой из сторон к центру площади выдвинулись по шесть человек. От нас это были генерал Ланжерон, я сама, Аслан, полковник Некрасов, полковник Муравьев и кайсак Алмат. Последнего взяли как толмача, говорящего по-русски почти так же свободно, как коренной оренбуржец.
Хана Мухаммада сопровождали пятеро вельмож, но больше всего со своими разбойными рожами они походили на диких номадов, только что разграбивших богатый караван. На их фоне правитель Хорезма смотрелся утонченным аристократом, одетым со вкусом. Оружия на виду никто не держал, но не от доверия друг другу. Просто в этот момент с обеих сторон на переговорщиков были направлены сотни ружей и по нескольку пушек.
Хивинскую полевую артиллерию полковник Петров презрительно обозначил одним словом: «Шурум-бурум!»[4]
Вряд ли кто-то решился бы сейчас стрелять, поэтому никто не выказывал ни страха, ни нервов. Оба отряда долго рассматривали друг друга. Было видно, что парочка узбеков ярится и хочет начать ругань, но не решается без команды своего правителя. А Мухаммад среди нас каждого выделил взглядом отдельно.
На Аслана он посмотрел мельком, оценивая его простую одежду и лицо горца. Старый Алмат удостоился мимолетно сморщенного носа: мол, а эта штафирка тут как затесалась. Некрасов заслужил пронзительного, внимательного взгляда, а Муравьев приветственного кивка. Узнал хан путешественника.
И вот если генерал был явно признан если не равным по статусу, но близким к тому, то на меня хан глядел с интересом. И вызвал дружный вздох своих спутников, когда вдруг кратко поклонился и что-то сказал.
– Великий хорезмшах приветствует… белую ведьму, – коряво перевел слова повелителя давешний глашатай.
– Хан говорит, что он рад увидеть своими глазами ту, кого его солдаты называли белой ведьмой, и удивлен ее молодости и красоте, – встрял Алмат.
Хивинец зло зыркнул на кайсака, однако Мухаммад лишь поднял руку, и тот отступил за спины остальных.
– Хан говорит, что толмачом в переговорах буду я, – сказал старик. – И что Аллах покарает меня, если я извращу его слова или слова, сказанные ему.
– Полезного кочевника приветили Вы, графиня, – улыбнулся Ланжерон.
Алмат по требовательному жесту хана перевел и эти слова, и хивинский царь наконец-то проявил какие-то эмоции. Глаза весело сверкнули, а я удостоилась еще одного заинтересованного взгляда.
День разогрелся адским жаром, о навесе для переговоров никто не озаботился, и мне хотелось уже наконец-то приступить к основной их части. Но прежде Мухаммад все же испытал всеобщее терпение, вызнавая сведения о «белой ведьме». На слова о Мани он лишь кивнул, не проявляя негодования.
– Хан говорит, что ему странно общаться с женщиной, которая правит мужчинами, но он, как просвещенный правитель, принимает это и будет говорить с Вами.
– Алмат, ты знаешь слово «просвещенный»?
