Волшебный дневник - Ахерн Сесилия
Оказавшись снова в своей спальне, я легла на пол, на мягкий кремовый ковер, на котором прежде стояла моя огромная кровать с белым кожаным изголовьем. У меня кружилась голова от выпитого, да и вообще от всего, что со мной происходило в последнее время. Я хотела забыть и сестру Игнатиус, и Уэсли, и Розалин, и доктора Гедада, и таинственную женщину в материнском доме Розалин.
Я хотела забыть и то, как пыталась вытащить свою слабую несчастную мать из постели. Я хотела забыть Килсани и всех тамошних жителей. Я не хотела знать, почему мы уехали из нашего дома и почему папа сделал то, что сделал. Я хотела вернуться в тот вечер, когда пришла к нему и мы с ним поскандалили. Я хотела все изменить.
И потом все изменилось.
Всё.
В последнее время, как я ни старалась поставить кости домино вертикально, они падали плашмя.
Глава восемнадцатая
Покойся в мире
Хотя два года назад наш дом в Киллини стоил ни много ни мало, как целых восемь миллионов евро, теперь он был выставлен на продажу за половину этой суммы. О прежней цене мне известно, потому что папа регулярно производил оценку нашего дома. И каждый раз, когда он это делал и получал новые данные о стоимости дома, он выносил из подвала своего восьмимиллионного дома бутылку «Шато-Латур» за шестьсот евро, чтобы распить ее со своей замечательной, красивой женой и замечательной, гормонально неуравновешенной дочерью подросткового возраста.
Я не ревновала к папиным успехам. Мне это не было свойственно, и не только потому, что его успех неизбежно оборачивался и нашим успехом — увы, его провал стал и нашим провалом, — но и потому, что ради успеха он много работал, буквально с раннего утра до поздней ночи и практически все уик-энды. Ему не было наплевать на свою работу, да и на благотворительность он обычно не скупился. Даже если он занимался благотворительностью при полном параде, перед камерами, на балу с высоко поднятой рукой, это совершенно не важно. Он давал деньги, и только это имеет значение. Ничего плохого нет в том, чтобы иметь дорогой дом, не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, человек должен гордиться, построив красивое здание, заработав его тяжким трудом. Однако он не становился моложе и сильнее с каждым новым успехом, наоборот, они плохо отражались на его сердце. Его успех был как ведьма в сказке «Ганзель и Гретель»: питал его ради злого будущего, наращивал жир не там, где надо. Папа заслужил свой успех, но ему требовался мастеркласс в смирении. И мне, верно, тоже. До чего непохожей на всех я ощущала себя в серебристой «астон-мартин», на которой он иногда подвозил меня до школы. До чего же непохожей на всех я была теперь, когда кто-то уже купил ее задешево на аукционе изъятой собственности. Да уж, непохожей…
Причина, по которой я упомянула о стоимости дома, заключалась еще и в том, что даже половина цены, а, судя по скопившейся внутри пыли, она еще уменьшилась, была недоступна предполагаемым покупателям, и дом все еще оставался главной недвижимостью, с которой работали местные агенты. Естественно, о них мне не было известно, так что стоило мне открыть дверь в спальню и отключить сигнализацию, как агент по продаже недвижимости получила автоматический звонок на свой телефон, мгновенно покинула свой тихий офис, прыгнула в машину и помчалась осматривать дом. Когда же я поднялась наверх, то не смотрела в сторону ворот и не слышала, как в полумиле от дома открываются ворота. Пока я предавалась душевным мукам, мне было не до открываемой входной двери и чьих-то шагов внизу.
Зато агент слышала нас.
И вскоре в дом нагрянули охранники. Им надо было одолеть три лестничных пролета — и хотя мы уже не занимались тем, чем занимались до этого на полу в моей спальне, все же еще не успели как следует прикрыть наготу, когда увидели перед собой полицейского Фицгиббона, толстяка из Коннемары с багровым (багровее, чем у меня) лицом. С ним я и мои друзья регулярно встречались на пляже. Хуже повода для возобновления знакомства трудно было придумать.
— Мисс Гудвин, даю вам минуту, чтобы вы привели себя в порядок, — сказал он, мгновенно отворачиваясь.
Двадцатидвухлетний Маркус, приглашенный в непроданный дом восемнадцатилетней девицы, не был особенно смущен, скорее его развлекал разыгрывавшийся на его глазах спектакль. Ему даже в голову не приходило, что девице, с которой он только что переспал, не хватало нескольких недель до семнадцатого дня рождения, поэтому ей было запрещено не только пиво, но и то, чем он с ней занимался на ковре. Одеваясь, Маркус то и дело посматривал на меня и пофыркивал. Я же паниковала так, что сердце громыхало у меня в груди, мешая думать, к тому же меня тошнило, и я боялась, как бы меня не вырвало там же, на виду у всех.
— Веселей, Тамара, — самоуверенно произнес Маркус. — Они ничего нам не сделают. Это же твой дом.
Только тогда я посмотрела на него, ненавидя себя сильнее, чем, по моему предположению, он должен был возненавидеть меня.
— Маркус, это не мой дом, — прошептала я, едва ворочая непослушным языком.
— Ну, твоих родителей… — улыбнулся он, натягивая джинсы.
— Банк отобрал его у нас, — произнесла я, сидя на полу, уже одетая, но совершенно выбитая из колеи. — Он больше не наш.
— Что?
Гигантское домино упало плашмя. Я почувствовала, как заходил пол, когда оно упало, словно свалился гигантский небоскреб.
— Прости, — сказала я и заплакала. И тут слова, которые слишком долго не сходили с моего языка, были озвучены, увы, не в том месте и, уж точно, не в то время. — Мне шестнадцать лет, — в ужасе произнесла я.
К счастью, стоявший у двери полицейский Фицгиббон слышал все, что я сказала. По крайней мере, он поверил, что Маркус ничего не знал, тем не менее Маркусу еще предстояло доказать это в суде. И еще он встал между нами, когда Маркус в гневе бросился ко мне, не собираясь меня бить, но крича на меня так свирепо, что мне было бы легче, если бы он обзывал меня по-всякому, но он просто кричал, и я поняла, что разрушила его жизнь. Какое бы соглашение он ни заключил со своим отцом, взяв на себя работу в передвижной библиотеке, оно, скорее всего, было его последним шансом. Мы ни разу не говорили об этом, но я с первого взгляда узнаю человека, получившего последний шанс. Каждый день я вижу такого человека в зеркале.
Нас привезли в полицейский участок. Мы прошли через унизительный допрос по всем пунктам «обвинения». Я-то надеялась, что после первого в своей жизни секса опишу все лакомые и нескромные подробности в дневнике, а не в полицейском участке. Тамара Гудвин. Проклятая Тамара, у которой все и всегда вверх дном.
Пришлось Розалин и Артуру ехать в Дублин и забирать меня из участка. Как только отыскали отца Маркуса, тот послал за ним машину. Я все время пыталась извиниться перед Маркусом, отчаянно плакала, рвалась к нему, чтобы он остановился и выслушал меня, но он не стал меня слушать. Он даже ни разу не посмотрел в мою сторону.
Пока Артур оставался в машине, Розалин беседовала с полицейскими, второй раз за день ввергнув меня в замешательство. Ее как будто гораздо больше беспокоило, как происшедшее отразится на Маркусе. Полицейские сказали ей, что максимальным наказанием для него за «совокупление с ребенком», не достигшим семнадцати лет, могут быть два года тюремного заключения. Я разрыдалась. Розалин казалась расстроенной не меньше моего. Не знаю, было это потому, что я опозорила их имя даже хуже, чем папа своим самоубийством, или потому, что ей в самом деле понравился Маркус. Она задавала один вопрос о Маркусе за другим, пока полицейский Фицгиббон не успокоил ее, сообщив, что Маркус понятия не имел, сколько мне лет, и если сможет доказать это в суде, то все обойдется. Для Розалин этого оказалось достаточно, но не для меня. Сколько времени протянется процесс? Сколько будет судебных заседаний? Сколько унижения он испытает? Я сломала его жизнь.
Со мной Розалин не перемолвилась ни словом, она даже как будто ни разу не поглядела в мою сторону. Потом, коротко сообщив, что Артур ждет в машине, она покинула полицейский участок. Через некоторое время я последовала за ней. Когда я села в машину, там чувствовалось непривычное напряжение, словно Артур и Розалин только что не на шутку поскандалили. Я была уверена, что стала виновницей их скандала. Никогда еще я не чувствовала себя такой расстроенной, униженной, подавленной. От стыда я не могла поднять глаза на Артура. Не сказав мне ни слова, когда я открыла дверцу и залезла внутрь, он включил зажигание, и мы двинулись обратно в Килсани. Я ощутила облегчение, потому что удалялась от того места, где мне было и хорошо, и плохо, физически удалялась от всего того, что произошло. Наконец-то я окончательно перерезала пуповину, незримо привязывавшую меня к моему прежнему дому. Может быть, мне этого и надо было.
