Александр Лидин - Обратная сторона Луны

А потом страшный удар обрушился на его голову сзади. Василий попытался развернуться, продолжая стрелять, но то ли патроны в рожке автомата закончились, то ли один из них заклинил, только автомат стал бесполезной игрушкой, а второй удар погрузил Василия в тьму небытия…

— Где товарищ Кузьмин? — выпалил Кашев, выскользнув из-за поваленной колонны.

Григорий Арсеньевич ничего не ответил, лишь провел по лбу рукой, сметая назад непокорные волосы.

— Похоже, он принял огонь на себя и отвлек гадов.

— Да жив, он жив! Я видела как фашисты потащили его…

— Попал в плен, — хладнокровно констатировал Кашев. — Это — равносильно предательству. Так говорил товарищ Сталин. Если ты позволишь взять себя в плен…

— Да заткнись ты со своим Сталиным! — рявкнул на Кашева Григорий Арсеньевич. — Я думаю как… — но договорить он не успел.

В один миг лицо разведчика побагровело, глаза налились кровью, округлились, готовые вылезти из орбит.

— Что ты сказал, контра, про товарища Сталина? — и он потянулся за пистолетом.

— Еще одно слово, коммунист е…, и раскинешь мозгами по каменным плитам, — в голосе Катерины было столько неприкрытой злобы, что Кашев застыл, словно озорной мальчишка, пойманный мамашей на месте преступления. Он медленно повернулся и уставился в дуло пистолета, который нацелила на него девушка.

— Все хватит! — рявкнул на обоих Григорий Арсеньевич. — Сейчас идем к «зеркалу». Там нигде фашистов быть не должно. С помощью «зеркала» узнаем, где Василий и что с ним, а там уже решать будем, как ему помочь и что делать дальше, так что пока план останется прежним. И прекратить всяческие политические споры. Полка цель у нас одна: остановить фашистов и ми-го. Сделаем, тогда решим кто из нас прав, и кто более политически продвинут. А теперь руки в ноги и пошли… Тут не так далеко. Если на немецкий патруль не нарвемся, то часа через полтора будем на месте. Я впереди, потом девушки, ты, Павел Александрович тылы прикрываешь. И помните, всем смотреть в оба… Да, ты Катерина, на всякий случай присматривай за своей «подруге» и Григорий Арсеньевич кивнул в сторону Эльзы, а потом повернувшись к цыганке, сказал ей несколько фраз. Ну, что? С богом! — и поднявшись он странной, скользящей походкой направился в лабиринт каменных плит. Девушки решительно последовали за ним, таща за спиной, в импровизированных вещевых мешках, запасы продовольствия.

Кашев шел последним. Не по себе ему было в этих руинах. Казалось, что вот-вот из-за какой-нибудь белой глыбы выскочит чудовище и набросится на него. И еще он постоянно ощущал на себе чей-то взгляд, словно кто-то крался за ними среди руин, только это были не немцы.

Он даже пару раз останавливался, прятался, а потом сидел в засаде выжидая, но так никого и не поймал. Немцы, даже если организовали погоню, то неудачно, а таинственный преследователь с ловкостью профессионального следопыта обходил все ловушки. К тому же Кашев боялся остаться один, заблудиться среди белого безмолвия давным-давно умершего города.

Глава 10

РОЖДЕНИЕ БАТЬКИ ГРИГОРИЯ

Из воспоминаний Григория Арсеньевича Фредерикса (окончание)

Я пробираюсь по осколкам детских грёзВ стране родной,Где всё как будто происходит невсерьёзСо мной.

(Данная рукопись, которую можно было бы озаглавить как «Мемуары барона Фредерикса» была обнаружена экспедицией 2155 года в руинах древнего города на обратной стороне Луны. Сочинение само по себе очень объемно, поэтому в данной книге мы приводим лишь фрагменты рукописи, касающиеся событий 1917–18 годов.)

Тот день я запомнил очень хорошо. Мы сидели на берегу ручья, вокруг шелестела уже начавшая желтеть листва, пели птицы, а Прохор рассказывал мне о делах творящихся в уезде, и я… я поначалу не верил ему. Только что я покинул фантастический мир — реальность, которая невозможна, и теперь находясь в уголке мира, где прошло все мое детство, я не мог поверить в реальность мятежного Петрограда, и в те ужасы, о которых рассказывал мне Прохор.

— …Так вот оно и было, барин, — говорил он, нервно сжимая винтовку, одного из убитых мною красноармейцев. — Так оно и было… Приехал ахитатор с фронту. Залез на бочку и ну брехать. Мол войне — нет… Ну, это мы как раз поняли. Давно пора. А то и поля пахать некому и сколь все это безхобразие продолжаться будет. И снова понес про свободу. То что мы в семнадцатом уже слыхали. Ну то анархзисткий ахитатор. Только наши мужики — Помните Фрола-кузнеца да Архипыча?

Я кивнул и Прохор продолжил рассказ:

— … Так вот, — это присказка его любимая была «так вот», а говорил он, словно пел, переливчато, то убыстряя темп рассказа, то замедляя его, и порой слова, произнесенные им, смешавшись с журчанием ручейка, шорохом листьев и птичьим пением, превращались в некую удивительную, завораживающую мелодию. В том миг мне не хотелось верить в реальность тех ужасов, что рассказывал Прохор. — Так вот, решили они того болтуна за портки подвесить. Да не тут-то было. Только к нему мужички подступили, как он пиштолет-то выхватил и ну, пулять. Троих поранил пока его кольями забили. А на следующей недели приехали солдаты с матросами. Много человек тридцать — отряд целый. Тоже ахитировать стали. Потом стали указ читать, дескать все наши земли наши теперя стали. А ведь они итак наши, а что арендные земли, так то налоги всяко платить придется. Только вместо налогов эти супостаты забрали все, что у мужиков по закромам хранились. Мы им: «Что ж на весну сеять станем?» А они: «Город голодает», а у самих морды, что твоя тыква… Так вот, обобрали они нас. Только все это цветуючки были, потому как через месяц новая команда этих оборванцев подвалила и опять давай рассказывать про то, что земля теперь наша и хлеб отбирать. Ну мы на дыбы, а они мандаты подастали, ружия выставили. А нам куда деваться? Мужиков нема, бабы одни да дети мал-мала сопливее. Выгребли они то, что от первых крохоборов осталось и пригрозили, что ежели чего прятать будем, то теперя контрреволюцией зовется, и за то к стенке ставят. Морды старикам побили еще. А Анюту, ну, та что за речкой живет, снасильничали… Собрались мы, стали решать, что делать, послали трех ходоков в город, а то и сам Питер к этому иудушке Троцкому. Только ходоки ушли, да так и не воротилися. То ли их большевики к стенке поставили, а толи кто другой, нам неведомо. Только вот теперь еще хуже прикатили, — и тяжко вздохнув Прохор кивнул в сторону усадьбы. И вовсе звери. Бабы было на них, чтоб хоть деток пожалели, последнее не отбирали, ведь жрать то нечего уже, а что весной будет, что сажать? А им все равно. Пальняли. Феклу ранили, а когда отец Филимон полез ихз образумевать, то они его за руки и за ноги к дверям церкви приколотили, словно Христа нашего, и подожгли церковь изверги. Мужики, кто оставался, хотели старика спасти, так те, городские стрелять начали, вот мы и разбежались. Кровопийцы, настоящие… Так вот я и радуюсь, что ты, барин объявился. Избави нас от супостатов.

— Хорошо, — говорю, а сам думаю, во что ввязываюсь. Хотя с другой стороны: делать-то мне что? Возвращаться в армию? А доберусь ли? Петроград? Нет, еще одной милой встречи с товарищем Константином я не переживу. От таких негодяев только на Луне и укрыться можно.

— Да ты пойми барин, нам деваться от этих красных убийц некуда. Уж думали, пропали мы. А теперь вы появились. Так на вас теперь одна надежа.

— А где сейчас эти революционеры.

— В усадьбе, наверное, пьянствуют. Самогону у них хоть залейся. А может по селу рыщут, девок ищут, тех, что еще в лес не сбегли.

— И сколько их всего?

— До осьмнадцать будет, если тех, что вы порешили не считать.

— А мужики помогут?

— Ну, коли ты барин скажешь… Хотя какие тут мужики? Или пацаны малолетние — молоко на губах не обсохло, или старики вроде Игната. Игната-то помните?

— Как его забудешь! — вздохнул я. — Игнат-то был мужиком колоритным. Высокий, как каланча, здоровый, даром, что в годах и седой, а один мог воз сена поднять. К тому же он в армии служил и крест за оборону Севастополя получил еще в молодости. Только вот теперь, сколько ж годков то ему будет.

— Ты барин не сомневайся, многие бабы тоже пойдуть. Они эту голытьбу криворукую, поболее нас ненавидят.

— А почему криворукую-то, — удивился я.

— Так несть приличный человек, кто работать могет, в красные голодранцы пойдет? Приличный человек работать будет хлеб, сеять да детей ростить, а по воскресеньем — в церковь.

— Так то ж приличные.

— Вот и я о чем барин. А если руки под х… затолчены, и все мимо пальцев идет, то тут на чуждой лоток открываешь роток. Вот оттуда они все и берутся пролетарцы, будь они не ладны.