Александр Етоев - Обратная сторона Земли

Александр Етоев

Обратная сторона Земли

1

Мелкий, чуть крупнее дробины, в тесто был запечен камень, похожий на щучий глаз. Князь подбросил камешек на ладони, задумчиво поскреб в бороде и вытащил записную книжку.

Столовая при гостинице называлась, как и гостиница, — «Коммунальщик». Он записал: гостиница «Коммунальщик» — Sic!

Чай он допивать не стал, на дне плавали бурые хлопья мути, убрал камень в карман и отодвинул стакан. Пепельниц на столах не было. Князь покрутил пальцами папиросу, заметил колпак раздатчицы и курить пока передумал. Среди римлян ты римлянин, среди столовающихся россиян — россиянин. Князь уважал законы и правила коммунального общежития. Когда в восемьдесят четвертом он отыскал в избе погожского рыбака редчайший экземпляр «Блудодея», запрещенного царской цензурой и преданного анафеме духовенством, ему помогло лишь то, что, выпив с хозяином за знакомство, он встал и перекрестился на образа. Традиции — местное золото. Путешествуя за книжными редкостями, Князь то носил бороду, то не носил, то был прост, как нищий на паперти, то пускался в ученую заумь; единственный посох, за который он твердо держался и который не выпускал никогда, — это вера в волшебницу-книгу.

Время приближалось к полуденному. Местный музей, куда он собирался наведаться по приезде, с неделю как заперли на замок по причине смерти смотрителя. Об этом ему рассказал человек, торговавший на площади квасом. Еще поведал квасник площадной, что квасок нынче ссака, а не квасок, что у него, ежели гость желает, найдется квасок покрепче, что пиво в бане на Сошной по восемь рублей бутылка, а раков в Каменке еще в том году всех повывели. Что Тимофееву он на плешь клал, что он не какой-нибудь говенный цыган с Затонья, что его не замкнешь на сутки в милицейский амбар и не заставишь булыжником выпрямлять гнутые гвозди. Что Маруська с Киевской улицы родила на Пасху японца, а у смотрителя Фогеля и дом пограбили в ту же ночь, когда самого убили. А убили его в музее, так и нашли уткнутого лбом в витрину, где лежали древние мощи. А во лбу — дыра с яйцо.

Солнце светило в спину, но не жарко, а как-то жалостно. Спешить, выходило, некуда. Знакомых в городе — никого. И сам городок, невесть почему называвшийся Камень-городом, был скучен, как любой провинциальный райцентр, пропахший запахами пыльной сирени и псины с местной мыловаренной фабрики. Старых построек в городе почти не осталось, лишь ветхая кладбищенская церквушка да здание райсовета, построенное по преданию Львовым.

Кроме Князя, одиноко сидевшего у окна, из столовающихся народу не было ни души. Князь достал из кармана книжицу — небольшую, в восьмую долю листа, смахнул со стола крошки и бережно положил на край.

2

В начале была книга.

На бумаге цвета гаснущей на песке волны — голубовато-серой; на титуле ни слова о сочинителе, лишь строго и просто: «Повесть о княжем камне».

Шрифт был старый, печально-строгий — классическая антиква, переседланная под российский зад. Таким печатали державинскую «Фелицу». Книга издана в маленьком городке в типографии некоего Козырева. На титуле так и стояло: Камень-город. В типографии Козырева. Года не было.

Сама бумага — с мутнеющей на свету филигранью; на ней не то медведь, не то черт — на плече топор, на голове пудовая княжеская корона. Если на знаке не черт, то бумага выделки конца позапрошлого века с ярославской мануфактуры наследника Саввы Яковлева.

Все это было понятно. Непонятно было другое. Ни в одном из существующих каталогов «Повести о камне» не значилось. Князь три ночи кряду не мог заснуть, так его поразил этот факт.

То, что местом, где печатали книгу, обозначен был Камень-город, — не очень Князя смущало. Конечно же, в таком богозабытом углу ни о какой типографии в те времена и речи быть не могло. Ближайшей из провинциальных печатен, если мерить по расстоянию, была ярославская. Но такие подмены встречались. Хотя первый цензурный устав и был принят в России в 1804 году, но чертей дразнить и до сего счастливого года хотелось не всякому храбрецу. В конце-то концов, книгу могли напечатать в Москве, или на Юге, или, как поэт-метроман Струйский, в какой-нибудь безвестной Рузаевке. Чтобы шишки, если начнут трясти, посыпались на луковки и на крыши городишки, что понежальче. Потому и поставили при наборе никому неизвестный город — из хитрости и для скрытности.

И все-таки в любой сказке нужно искать намек. И начать он решил отсюда, с «фальшивого» места издания, чтобы с покоем на сердце поставить на месте крест.

3

Князь собрался встать и идти, когда улицу за окном затемнило набежавшее облако. С улицы запросился ветер, стал тереться боком о раму и, тоненько подвывая, погромыхивать оконным стеклом. На столе задрожал стакан. Повариха, стоявшая на раздаче, высунула из бойницы колпак и шумно втянула воздух. Князь спиной почувствовал холодок. Когда он встал и двинулся к двери, пыльный столовский кот, тихо дремавший на подоконнике, ожил и встрепенулся. Шерсть на нем встала дыбом, его подбросило как ужаленного, и, сшибая неубранную посуду, кот бросился по столам наутек. Рассыпавшись черной ракетой, он влетел в кухонное окно и где-то там успокоился.

— Рупь с тебя, оглашенный, — заорала на кота повариха.

Князь схватился за ручку двери, но та выскочила из руки, и перед ним на пороге выросла человеческая фигура. Князь не успел отступить. По ногам что-то больно ударило. Огромный пятнистый пес протиснулся, оттесняя в сторону, и, грозно рыкнув на Князя, оскалил мокрую пасть.

— Не привык уступать, боярин? — сказал человек, входя. — Фу, псина! К ноге! Боярин тебя не тронет.

Князь перевел дух.

— Павловна, нам борща. Со дна набирай, погуще. И собачке моей костей.

Человек прошел в помещение, не отрывая от Князя глаз. Князь сделал шаг, чтобы выйти, пес рванулся к нему, но, обежав вокруг ног, не тронул, а лег у двери.

— Сторож, — усмехнулся вошедший. Черный кожаный плащ блестел на нем, как железный.

— Давненько столичного духа не нюхивали. — Он вытащил из карманов руки — две красные костистые пятерни, — и растер их, словно с мороза. — Москва или Питер, боярин?

— Петербург.

— Значит, боярин, наше маслице приехали кушать? Оголодали, небось, в своем Петербурге? Павловна! Новость слыхала? Питерские объедалы приехали.

Пес лежал на пороге. Князь смотрел то на пса, то на человека в плаще. Тот молча раскачивался на каблуках, и по лоснящейся коже плаща сновали, словно живые, синие электрические пауки.

— Константин Афанасьевич, — крикнула ему повариха. — Как там мой холодильник?