Вадим Сухачевский - Загадка Отца Сонье
Что же, мне, интересно, примерещилось?..
И тут я почувствовал то, чего не заметил в первый миг, ворвавшись к ней в дом. От моей… нет, не от моей уже, от этой вдруг ставшей далекой Натали тоже исходил запах. Не такой сильный, как от преподобного, но это, без сомнения, был точь-в-точь тот же самый запах – кладбищенской земли или чего другого, не поймешь, — но тот же запах, я никак не мог ошибиться!.. Конечно, он был слабее, чем тот, что источал сам отец Беренжер, но запах был!
И вот под действием этого запаха я в какой-то миг испытал внезапно отторжение от нее. Да, то была совсем другая Натали, не та, по которой я рыдал, зарывшись в подушку, не та, к которой мчался на поезде в Ренн-лё-Шато. То была Натали, уже пахнущая отцом Беренжером. А та, моя прежняя Натали так и осталась в невозвратном далеке, в той летней ночи под луной.
Такой и останется для меня. Но, увы, ее больше нет, от нее – лишь память. Нет, моя Натали, та Натали – она не могла бы стоять во время венчания перед рогатой тенью Асмодея! И не смогла бы потом, даже много лет спустя, кабаньей картечью впрах разносить головы тварям в зверинце! И уж, во всяком случае, так пахнуть от нее, точно, никогда бы не могло!..
А любил ли я эту, столь изменившуюся Натали?.. Право, я уже и не знал…
Между тем запах вдруг несколько усилился.
— Кажется, преподобный сейчас пожалует, — пожалуй, обращаясь не к Натали, а к самому себе, проговорил я.
— Как! — воскликнула она. — Ты тоже чувствуешь?.. Знаешь, я тоже это чувствую всегда, сама не пойму, как это у меня выходит.
Да по запаху, по запаху, Натали, неужто не понимаешь – по запаху!
Однако на сей раз я этого ей не стал говорить. Все было сказано – и ничего не сказано. Все между нами было понято – и ничего не понято. Кроме одного: передо мной другая, совсем другая Натали, с которой я не могу говорить, как говорил с тою, прежней.
И вправду, через минуту дверь открылась – то вошел отец Беренжер. Почему-то на сей раз он, соблюдая благопристойность, был в обычном священническом облачении. Ах, в этом, в этом ли одном заключается благопристойность для кюре, святой отец?!..
Он вошел – и, Боже, какой радостью заискрились в этот миг зеленые глаза Натали.
А я, ненавидевший его там, в Ретеле, и ненавидевший всю дорогу, и ненавидевший, когда только явился в дом к Натали, уже толком не знал, ненавижу ли я его и теперь в самом деле.
— Диди, ты? — спросил он.
Я промолчал.
— Кстати, спасибо тебе за Натали, — сказал преподобный.
С полным непониманием я посмотрел на него.
— Я имею в виду те четыреста франков, что ты ей одолжил, — объяснил он. — Они так нужны ей были в тот момент, ты ее просто спас. Поступил, как настоящий друг… Я, безусловно, тебе их нынче же верну…
Господи – и он об этой чепухе, о жалких франках каких-то, пропади они пропадом! Об этом ли надо сейчас?! Хотя – о чем действительно следует с ним сейчас говорить, я и тем более не знал.
А отец Беренжер, чуть заметно, одними глазами улыбнувшись, добавил почти точь-в-точь те слова, что я произносил той незабываемой ночью:
— Потому что, как известно, супруг должен платить по долгам своей супруги…
Ах, вот как ты, оказывается, была с ним откровенна, моя не моя Натали! Каждое мое слово передала! Небось, и тот, подаренный мне поцелуй успела возместить сторицей!
Я продолжал упрямо молчать. Тогда отец Беренжер обернулся к Натали, к своей Натали, теперь целиком покорной ему, на всем свете ему одному, и сказал:
— Прошу тебя, детка, оставь нас с Диди одних. Пойди прогуляйся, можешь что-нибудь для своей матушки купить. Пожалуй, нам с ним стоит поговорить наедине.
Объяснения отца Беренжера в которые столь некстати или же кстати вмешалась садовая лестница
Оставшись одни, мы некоторое время молча смотрели друг на друга: я – исподлобья, отец Беренжер – прямо и открыто. Так же молча он указал мне на место за столом и сам уселся напротив.
— Прости меня, Диди, — первым заговорил преподобный. — Я, право, чувствую себя несколько виноватым, но о том, что это… То, что у нас с Натали… Что это каким-то образом коснется тебя, я, клянусь, узнал гораздо позже.
По-прежнему исподлобья глядя на него, я спросил:
— Что же, она вам сразу ничего обо мне не сказала?
— Да мы вообще ни о чем таком с ней поначалу не разговаривали. Она была одной из немногих прихожанок отстроенного мною храма. Мы с ней беседовали о Граале, о тамплиерах, о некоторых противоречиях в вероучении и об истоках этих противоречий. Ты, должно быть, помнишь, что эти противоречия начались с неверного – преднамеренно неверного! — понимания Церковью образа Марии Магдалины, которая в действительности была… Впрочем, я тебе в прошлый раз уже рассказывал… Потом, когда она задала вопрос о моем браке с Мари, столь необычном для священнослужителя, да еще с одобрения Ватикана, пришлось поведать ей о моем происхождении… — Вдруг он приостановил свой рассказ и прислушался. — Диди, тебе ничего такого не показалось? По-моему, там какой-то скрип наверху…
Я пожал плечами:
— Ветер сегодня. Может, это каштан – ветками по стене?.. — сказал я. А про себя подумал: чем так слух напрягать, вы бы, преподобный, Лучше нюх свой напрягли да принюхались к себе, кем бы вы там ни были по происхождению.
— Каштан?.. Да, может быть, каштан… — согласился он. — На чем мы с тобой остановились?
— На вашем происхождении.
— Да, в связи с разрешением Ватикана на брак с Мари пришлось ей об этом рассказать. Ведь без того брака (ведь ты понимаешь, о Чьем браке с Магдалиной я говорю?) не было бы всего рода деспозинов, всего семейства Грааля. Верно, сам Господь не желал, чтобы оно пресеклось. А коли так – то не должно оно пресечься и в моем колене. Лишь этим, полагаю, можно объяснить столь необычное решения Ватикана в моем случае. Мари, однако (ты это знаешь), оказалась бездетной. Я снова запросил Ватикан и через день после твоего отъезда получил оттуда соизволение на второй брак.
— И конечно, поспешили сообщить о том Натали, — как смог, съязвил я. — С прихожанками-то у вас, особенно с незамужними, не особенно густо.
— Нет-нет, — вставил он, — все было совсем не так!..
— А ей захотелось пожить во дворце со зверинцем! — не слушал я его.
— Да нет же! Зверинец мой она, кстати, недолюбливает. Особенно ее пугает вой гиены. Только с марабу моим, с Гарун аль Рашидом (помнишь его?), кажется, сдружилась – когда приходит, всегда держит у себя в кармашке су и радуется, если он монетку вытаскивает…
— Захотела принцессой стать, — гнул я свое. — Из дома Меровингов… Или там чуть ли не самого царя Давида…
— Да повторяю тебе – не так все было! И о соблаговолении Ватикана я ей сказал не сразу, и о происхождении своем!.. Просто… Знаешь как это бывает… Просто почувствовал, что тянет ее ко мне. Все время встречает, вроде бы случайно, в храм ко мне все чаще наведывается… Она меня полюбила, клянусь тебе! Этого нельзя скрыть!.. Но я ведь кюре; к тому же, согласись, довольно необычный для здешних краев. Да вдобавок еще – женатый кюре…
— И вот тут вы ей наконец рассказали…
— Да, мальчик мой, тут я ей все рассказал.
— И она…
Он с грустью посмотрел на меня:
— Да, Диди, она почти сразу дала согласие. Прошу, не держи на нее зла. Девушки выбирают сердцем, и это сильнее, чем все данные ими обещания… Кстати, о том, что она обещала тебе… Право, я узнал об этом от нее только вчера, когда мадам Риве растрезвонила на всю деревню, что завтра ты приезжаешь. Она… Я имею в виду Натали… Она так жалела тебя и так боялась встречи с тобой!
— А встречи с этим рогатым у вас в храме она не боялась? — нес уже я невесть что.
— С Асмодеем? Нет, я велел художнику замазать эту тень, пожалуй действительно не слишком подходящую для Божьего храма. (Нате пожалуйста! Осенило!)…Прошу тебя, Диди, — продолжал он, — не дуйся на нее, с годами поймешь – она не так сильно виновата, как тебе сейчас, должно быть, кажется.
Да нет, я уже понемногу приходил в себя. Не было, не было ее больше, моей Натали! Была иная, сдружившаяся с марабу этим, смирившаяся с запахом, который был, был, — как она могла не уловить с ходу? "Она…" – подумал я. И продолжил уже вслух:
— …Просто она захотела тоже стать принцессой… Она не говорила, что ее унесло ветром из дворца?
— Ветром? — не понял отец Беренжер. — О чем ты?
— Да так, — сказал я, — вспомнилось. Тут недавно рассказывал один… — И тут же услышал, как неподалеку, где-то, кажется, наверху, громко прыснули…
— Что это?! — вскочил со стула преподобный. — Нет, это не ветер и не каштан! Там кто-то…
В этот самый момент раздался треск, грохот, что-то у самого дома грохнулось наземь, и послышался возглас, который издают от боли.
