Александр Шерман - Душа мумии. Рассказы о мумиях. Том 1

Жену похоронили, и я обезумел. Я жил лишь ради одного, думал только об одном — как изловить и уничтожить насекомое, ставшее причиной всех моих бедствий. Я разобрал большой участок стены, но поиски ни к чему не привели. Я впал в отчаяние. Часами я сидел у пролома в стене, прислушиваясь к малейшему шороху; но из стены не доносилось ни звука, и я начал думать, что насекомое пробралось через какую-либо трещину в каминную трубу и улетело прочь.

Стену еще не успели починить, когда однажды вечером, в приятном оцепенении, я услышал у самого уха нежное пение, ощутил холодное дуновение и затем резкий болезненный укол, длившийся не более секунды. Негромкая заунывная музыка успокоила меня. Меня охватила сладостная истома. На миг разлилось вокруг величественное одиночество могилы, и музыкальная тишина наполнила мою душу благоговением. И затем с шумом, подобным далеким крикам громадного воинства, на меня обрушился обжигающий ветер и с ним чудовищные фантазмы.

Я лежал на песке пред вратами величественного храма в Абу-Симбеле, с тремя колоссальными, высеченными в скале статуями, что восседают в царственной пытке молчания, глядя на Нил недвижными каменными глазами, как глядели три тысячелетия. Пустыня омывает их лавинами песка, наполовину скрывая гигантские формы под желтыми песчаными холмами и выявляя их громадность; торжественную серость скал и статуй оттеняют искрящиеся воды быстрой реки. Я слышу голоса внутри храма, где в мрачной темноте высятся престолы богов, там, где совершались жертвоприношения и чинились страдания. И после величавыи храм растворяется в мягких сумерках и возвышенный образ Сесостриса{48}, как облако небеса, омрачает мою душу.

Пальмы и разбитые колонны! Филы{49} и Исида и Осирис! Мекка народа величественных чудес! Остров прекрасных руин и чудесного запустения! Иззубренные края громадных черных скал, окружающих его, сгладились, лунный свет мерцал на его тропинках и плясал во дворах его храмов. Я блуждал по огромной пустынной равнине, когда тьму на миг рассеяло небесное видение. Один лишь проблеск божественной красоты, и тьма, авансцена несказанного очарования, сгустилась и закачалась.

И снова, как в минувшие дни, я бродил среди царственных руин Карнака. Резные массивы камня изящнейших очертаний преграждали мне путь. Архитравы благородных храмов и фрагменты рухнувших колонн заставили меня вздохнуть над падшим величием. Я прошел по аллее сфинксов, меж изуродованных колоссов и грубо высеченных колонн, полускрытых блистающими песками пустыни. Я подолгу стоял в обширных залах циклопических храмов, где свет и темнота боролись за превосходство; и воображение было бессильно представить пышность умерших Фив, чей гигантский скелет лежал непогребенным в пустыне. Я плутал средь леса колонн в главном зале Карнака и дрожал от сверхъестественного ужаса близ гранитных статуй у входа в храм Эль-Уксорейна{50}. Я страдал от голода и жажды, окруженный обломками древнего величия, и душа моя жаждала избавления, ибо сам ужас стал неизмеримым. И в развалинах мертвых городов, угнетенная самой огромностью запустения, душа моя воззвала о спасении. Но горячее солнце все бросало на землю раскаленные лучи, чудовищные обелиски закрывали меня от прохладного, свежего ветра, и громадные стены грозили раздавить меня широкими, покрытыми иероглифами плоскостями. В мучениях я вырыл неглубокую могилу в песке и спрятался в ней; солнце пронзало ее лучами, выщербленные камни роняли в нее дождь осколков — но я забылся сном.

И внезапно, среди этих достопамятных руин, в мой беспокойный сон вторгся резкий и чистый звук, заставивший воздух дрожать и эхом отдавшийся в мозгу; все нервы напряглись, буря пронзительных аккордов продолжала терзать мои чувства, оглушая утончившийся слух. Всесокрушающие вибрации звука накатывали одна за другой могучими волнами, погребая меня под собой.

…Я выбираюсь из могилы и оглядываюсь вокруг, не понимая, откуда исходят эти звуки. Первые слабые лучи восходящего солнца освещают скалистые склоны Ливийских гор, и гордая река несет свои воды в нескончаемом путешествии. Пронзительная нота раскатывается раз, другой, и третий; и Мемнон, Мемнон легенд, колоссальный, как на резном троне{51}, что высится над западной равниной поверженных Фив, гигантскими шагами приближается ко мне, набрасывается, сдавливает… Тысячи быстрых и болезненных уколов жалят тело, и оно горит, словно в огне. Музыка стихает. Непроницаемая тьма окружает меня, и я, беспомощно отбиваясь, погружаюсь в ее безмолвные глубины.

В воспоминаниях о болезни, еще месяц истязавшей мою душу и тело, встает одно мучительное и постоянно возвращавшееся видение. Мне казалось, что жена моя, в льняных одеждах, распространявших тяжелый ядовитый запах богатых смол и притираний, сидит у изголовья во всей чудовищной черноте своей метаморфозы, что она держит меня за руку и смотрит мне в глаза пустым идиотическим взглядом, как в последние дни жизни.

Я уверен, что видел ее, и мою веру не сокрушат хитроумные происки добросердечных врачей. Общность душ, соединившая двух людей при жизни, продлилась и после смерти одного из них. Явление жены вначале причинило мне неимоверные терзания; горячка ничего не прибавила к радости встречи и ничем не могла умалить ее ужас. Я был принужден все время вспоминать о мумии и насекомом и потрясениях, связанных с ними.

День и ночь жена все так же молча и недвижно сидела у моего изголовья. Голова моя разрасталась, подобно горе — безгласному Везувию дремлющих ужасов. Я редко засыпал, спал недолго и беспокойно, и в снах приходили ко мне жуткие видения.

В подобных мучениях прошел месяц; на исходе его я провалился в глубокий сон, длившийся пятьдесят часов. По пробуждении ко мне начало мало-помалу возвращаться восприятие внешнего мира. Но ясность разума исчезла навсегда. Мысли медленно шевелились в голове, а мои умозаключения оставляли желать лучшего. Неторопливая, исподтишка пожиравшая меня лихорадка растекалась по венам, руки и ноги ослабели и утратили быстроту движений.

Состояние, в котором нашел меня слуга, и роковые капли крови из ранки за ухом безошибочно указывали на причину моих страданий, на врага, погубившего мою жену. Но если надежды были разбиты, замыслы сокрушены, если тяжкое горе стало еще горше, а ровное и быстрое течение жизни обратилось вспять по вине таинственного вмешательства этого ужасного насекомого, — гибель всего, что было мне так дорого, раздувала и поддерживала пламенную ненависть к виновнику. И хотя мои чувства притупились, а тело горело яростным противоестественным жаром, опалявшим и иссушивавшим кожу, отчего она пошла морщинами и из светлой превратилась в смуглую, я все же продолжал питать замыслы, надеяться и жить, жить ради одной только цели — уничтожить насекомое, чья музыка время от времени доносилась до меня из убежища в стене, где пряталось, не показываясь наружу, дьявольское создание.

Как-то днем, находясь в крайне удрученном настроении, я забрел в кабинет, закрыл за собой дверь и уселся в кресло. Мгновение спустя откуда-то сверху послышались музыкальные ноты; поднял голову, я увидел насекомое, которое цеплялось за светильник у самого потолка. На несколько минут я замер, охваченный непередаваемой радостью. Я вспомнил о всех страданиях, что постигли меня с тех пор, как я нашел насекомое в египетской гробнице. В памяти всплыли мельчайшие подробности череды небывалых катастроф, увенчавшихся моей болезнью. Насекомое прижималось к люстре и трепетало большими крыльями; но теперь меня не очаровывала порождаемая ими исступленная музыка, не завораживало великолепное сверкание глаз. Длинные лапки насекомого вдруг разжались, и оно, как свинцовое грузило, полетело вниз, едва не задев мое поднятое лицо; но не успел я нанести удар, как оно снова взмыло к потолку.

За внезапным нападением насекомого последовала не иначе как борьба на равных. Насекомое с легкостью уклонялось от моих яростных ударов и жалило меня в лицо, но ни в одной атаке не сумело проткнуть кожу. Я бросал в него книги, хватался за трость, пробовал сбить его наземь кулаком, а оно все летало вокруг и овевало мне лицо музыкальными крыльями. Глаза, сверкавшие ледяным блеском алмаза, постоянно были настороже; при малейшем моем движении насекомое, описывая круги, то взлетало выше, то спускалось ниже. Мне так и не удалось убить или хотя бы ранить его; разочарованный, тяжело дыша, я в отчаянии уже готов был оставить бесплодные попытки расправиться с противником. Утомленное не меньше моего, насекомое устроилось на книжном шкафу. Заметив это, я почувствовал прилив сил и схватил первый попавшийся под руку предмет; он оказался вазой из египетской гробницы. Враг начал взлетать, и я запустил свой снаряд. Раздался звук, подобный звону разбившегося стекла; стену запятнала кровь и жидкость из вазы; вместе с осколками на пол упал каменный скарабей — и насекомое. С радостным возгласом я подобрал их и направился в спальню, где в растопленном камине горел огонь.