Любовь Овсянникова - Нептуну на алтарь
И мама начала она свой рассказ…
Тогда хлеб свозили на ток телегами с высокими бортами, бричками их называли. Ими же потом зерно и дальше везли: с тока на пункты хлебосдачи, ну и семенной фонд завозили в амбар на хранение.
Брички, направлявшиеся на перевозку урожая, всегда принимал Яков Алексеевич, осуществлял, как тогда называлось, приемный контроль. В силу должности он отвечал за их герметичность, прочность, чтобы нигде не было неисправностей. Поэтому, когда они прибывали, осматривал их тщательно, особенно проверял состояние короба, качество закрепления досок. Не делал он только одного — не выстилал коробы брезентом, предпочитал, наоборот, укрывать им груженные телеги сверху. А в коробе обязательно где-то случалась щель, из которой зерно естественным порядком просыпалось на тряских дорогах. Просыпавшееся зерно в пылище не обнаруживалось, оно тонуло в ней.
Но Илья Григорьевич считал, что оно там есть, должно быть. И… нет-нет да и пойдет подметать дороги, просеивать пыль. Маленький, плюгавенький, гребется себе, никому не мешает, что-то собирает, что-то несет в комору[3]… Ведь много чудаков было, как и всегда случается в тяжелые времена. Кто-то богу молился, другой странствовал с котомкой, третий побирался. Вот и Илья Григорьевич… тоже вроде чудачествовал. Ни свет ни заря бывало идет по дороге, согнувшись, в руках метла с короткой ручкой, совочек, ведро… Что-то подметает, что-то собирает…
Никому это не мешало. Была ли от этого польза, удовлетворялась ли какая-то надобность, или делалось для отвода глаз — теперь можно только гадать.
Илья Григорьевич Вернигора на пороге своей кладовой и на разгрузке зерна (на телеге)
Люди привыкли к нему, не обращали внимания. Они всегда считали его чудаковатым стариком, таким, что по-хорошему себе на уме. А он и не возражал, поддерживал этот имидж. Теперь это даже смешным кажется, а тогда… Тогда выручало.
— А я догадывалась, что в этом есть иной смысл, — мама задумалась, словно снова всматривалась в те страдные дни, в те дороги, в те образы. Я боялась сбить ее с волны и молчала. А сама себе думала, что вряд ли собранного на дорогах зерна хватило бы на всех, кому Илья Григорьевич помогал. Много надо было его иметь, чтобы хоть немного поддержать голодающих. — Тайный, — неожиданно продолжила мама, что я аж вздрогнула. — Большая уже была, ведь в 33-м году мне исполнилось тринадцать лет. Все как сейчас вижу.
— Да, тринадцать лет — это уже отрочество, — произнесла я.
— А когда отец рассказал мне… — вдруг опять заговорила мама. — Оказалось, что на самом деле от него зерно шло в руки Ильи Григорьевича. Вот так, — закончила она свою печальную исповедь о «грехах» своего отца.
Помолчав с минутку, она вздохнула и продолжала, чего я уже и не ожидала.
Когда случалось, что речь заходила об арестах, Яков Алексеевич только ус крутил да по сторонам посматривал. Зерно, предназначенное для помощи людям, он, оказывается, прятал в скирдах, необмолоченным. С ранней весны и до поздней осени дома не ночевал, спал там — стерег свои клады, чтобы случайный человек не наткнулся на них ненароком. А дома объяснял ночевки в поле тем, что, дескать, прятался от энкэвэдистов.
На улице Степной, где он жил, в самом деле, многих забрали. Оснований для тех арестов хватало — это я намекаю на участие людей в махновской банде, которых впоследствии, конечно, всех пересадили за грабежи и убийства.
Но люди тогда плохо понимали — кто кого садит и за что. Немногие разбирались в происходящем.
Взять, например, Габбаля, соседа Якова Алексеевича. Во-первых, он был иностранного подданства, поляком, а во-вторых, когда-то на царской каторге сидел, Троцкого расхваливал — ну явно птица непростого полета. Таких чужаков-пришельцев в Славгороде было немало. Злодеи, подрывающие власть изнутри, всегда прятались по окраинам, в массе простого народа, прикидывались простачками, незаслуженно пострадавшими. Вот когда их пересадили, сразу прекратились убийства по посадкам, кражи в окраинных домах, поджоги, падежи скота. А то ведь в темное время до вокзала пройти было нельзя: что ни день, то кого-то там зарезали.
А почти все преследуемые тогдашней властью славгородцы — в прошлом были махновцами, о них, бандитах, и объяснять ничего.
Аресты большей частью происходили ночью. Вот Яков Алексеевич и говорил, что пока он на работе, среди людей, его не тронут, а на ночь лучше спрятаться. Это очень походило на правду, и домашние верили ему. Ничего другого о тех скирдах не подозревали.
— Да, помню, — сказала я, — ты упоминала о скирдах в телефильме «Я к ногам преклонил бы вам небо». Но сказала только, что твой отец почему-то ночевал в скирдах, и больше ничего не уточнила. Почему тогда промолчала?
— Боялась. Да и не хотела, чтобы люди болтовню разводили… У нас сейчас модно разные тайны открывать, накрутили бы такого…
— Надо, чтобы односельчане знали, как много добра для них сделали твои родители. Тем более, они умерли такой злой смертью, что не приведи Господи… И что бы стали болтать? О дедушке Вернигоре все говорят только с уважением и признательностью.
— Так ведь он, по всему получается, ничего не нарушал, жил открыто. А отец часть урожая от государства утаивал… Это совсем по-другому называется
— Так не для себя же! Вы что, продавали зерно или в роскоши купались?
— Нет, конечно! Нас не в чем упрекнуть, мы сами голодали. Но отец очень боялся разговоров.
Наверное, настоящее добро, спасающее мир, таким и должны быть — незаметным, скромным, обыденным, вовсе не героическим. Открытие о дедушке поразило меня больше всего в мамином рассказе. И я думаю, пусть о нем никто не догадывался, так как он не «светился» на людях, но ведь Илья Григорьевич как раз не прятался! Не могло быть, чтобы те проделки колхозного кладовщика не бросились в глаза тому, кто от голода не пух, — злому человеку, стукачу. Дед Вернигора действовал, конечно, осторожно, но к чрезмерной конспирации не прибегал. Он шел с ведерком по дорогам, вроде подбирал пыль, а на самом деле заходил за оставленным ему дедушкой зерном, прятал его в ту пыль и нес в комору…
Скорее всего, догадывались, видели, возможно, что-то обнаруживали при переучетах в кладовой. Но не выдали. Редко такое происходит, но тут именно тот случай.
* * *У Жени Вернигоры, внука Ильи Григорьевича, приятная открытая улыбка, спокойные глаза, мягкий взгляд, он его не отводит от собеседника, — все черты человека с чистой совестью, умного, порядочного и доброго. Знала его когда-то совсем ребенком, а теперь Евгений — примерный семьянин, уже внучку имеет, опытный специалист.
— На сколько ты младше меня? — интересуюсь я.
— На два года, — смеется он и спрашивает: — Разве вы не помните, каким я в школе был шалуном?
— Немного помню… Младших плохо помнят.
— Ну да. Как без шалостей вырасти? Мальчишка, что вы хотите…
— Ты знал правду о своем дедушке? — возвращаюсь к основной теме разговора, ради которого мы собрались у мамы.
— Кое-что слышал, но в тонкости не вникал.
Я пишу для тебя, Женя, самые полные свидетельства о добрых делах твоего дедушки. Бери, пусть живет этот рассказ в твоих детях и внуках, и пусть идет дальше в люди прекрасной легендой о славгородских спасателях, людях земли нашей родной.
В селе еще есть люди, которые дедушке Илье обязаны спасенными жизнями, и их потомки есть. Думаю, не только Юре Артемову и мне об Илье Григорьевиче рассказывали наши родные. Вспоминают его и в других спасенных им семьях. Бог дал ему долгую жизнь — 90 лет он прожил на земле и ушел от нас 4 октября 1979 года.
СЛАВГОРОДСКИЕ СПАСАТЕЛИ: Яков Бараненко
Присутствовал при наших разговорах с мамой, Зинаидой Сергеевной, Евгением Вернигорой также и Сидоренко Николай Николаевич. На правах одного из главных героев познакомился с рукописью этой книги, кое-что изменил в ней, кое-что прибавил. Именно тогда и рассказал о доносе своего соседа — деда Митьки, Бема — на его мать, о чем просил меня непременно дописать. Все равно эти люди всю жизнь прожили рядом, по соседству, и глаза друг другу не выцарапали, но пусть другие знают, кто чего стоит, — сказал он.
— Мама, ты рассказывала, что твои родители дружили с тем Бемом, который тетку Анну чуть за просо не посадил, — сказала я, обращаясь к маме, которая искренне угощала гостей пирогами и яблоками. — Как же он дедушку Яшу не выдал за пшеницу в скирдах, ведь, наверное, догадывался об этом, тринадцатая его душа?
— Эх-хе-хе… — вздохнула мама и как-то строго, со значением взглянула на присутствующих. — Нехорошо, конечно, получилось. Но все так сложно переплетено, что и не распутаешь с кондачка. Дед Дмитрий с Анной Александровной, теткой Нюрой, как ее называют, тоже дружил. Думаю, что со страху он тогда донес на нее, — последние слова она адресовала Николаю Николаевичу.
