Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
Из Лондона слуги привозили один ответ: завтра, послезавтра! Стол не готов! Будто заколдовал кто — ни с места дело, подмастерья вдруг ни с того ни с сего валились без памяти, тяжко занедужив, с начала работы трое умерли от неизвестной скоротечной болезни, словно забрал их призрак чумы.
Не находя себе места от беспокойства, я бродил по замку и считал не то что часы — минуты, остававшиеся до назначенного дня. И вот он настал, хмурый ноябрьский день Введения Девы Марии во храм.
Прайс и Толбот спали как убитые, без сновидений, будто провалившись в странное тяжкое забытье, как сами они потом рассказывали. Джейн я тоже насилу разбудил, а проснувшись, она затряслась в ознобе, точно во сне на нее напала лихорадка. Только я не сомкнул глаз, жаром пылала моя кровь, невыносимым жаром.
Келли же еще задолго до назначенного дня одолело беспокойство, он, точно пугливый зверь, прятался ото всех и, как я заметил, в сумерках блуждал по нашему парку, а стоило кому-нибудь приблизиться, вздрагивал, испуганно втягивал голову в плечи, словно застигнутый за какими-то постыдными делами. Днем же, с утра и до вечера, сидел, глубоко задумавшись, где-нибудь в парке на каменной скамье, рассеянно бормотал себе под нос или громко, чуть не в крик, разговаривал на незнакомом языке, глядя в пустоту, словно там был кто. Изредка он приходил в себя, но всего на несколько минут, и тогда поспешно спрашивал, закончены ли наконец приготовления. Когда же я с сокрушенной душой отвечал, мол, нет, Келли изрыгал потоки брани, а потом снова впадал в прежнее странное состояние и вел разговоры с самим собой…
Но вот день настал. Вскоре после обеда, за которым я из-за столь долгих волнений и нетерпеливого ожидания куска проглотить не мог, на вьющейся средь холмов дороге показались повозки и телеги лондонских мастеровых. Еще немного, час или два — и в зале башни ремесленники собрали стол; из-за большой величины в двери он не прошел бы. Три окна башни, выходящие на восток, юг и север, по требованию Келли замуровали, оставив только высокое сводчатое западное окно, по наружной стене от земли до него никак не меньше шестидесяти футов. В зале башни по моему распоряжению развесили старинные, потемневшие портреты моих предков. Еще хотел я повесить там портрет Хьюэлла Дата, легендарного прародителя, не писанный с него, а сотворенный фантазией неизвестного, но искусного мастера. Однако Келли, узрев сию картину, отчего-то вдруг разъярился необычайно, пришлось ее убрать.
Высокие серебряные канделябры с толстыми восковыми свечами, воткнутыми в чашечки, наподобие тюльпанов, также ожидали начала торжественного действа… В тот день я, точно актер, заучивающий роль, долго бродил в парке, повторяя загадочные магические заклинания, которые надлежало произнести, перед тем как вызывать Ангела. Слова сии, смысл которых уразуметь я не мог, были написаны на кусочке пергамента, его дал Келли, сказав, что пергамент ему поднесла явившаяся из воздуха рука, лишенная большого пальца. Тут же я невольно вспомнил Бартлета Грина — как отгрыз он себе большой палец и плюнул им в лицо епископу Боннеру. Ужасное подозрение объяло душу, однако я отмел его решительно: ведь я сжег уголь, подаренный Бартлетом, и тем оборвал все узы, связывавшие меня с проклятым разбойником.
Изрядно потрудившись, я наконец вызубрил заклинания, теперь они были у меня в крови и, дойди до дела, сами собой слетали бы с уст.
Расположившись в большом зале, мы молча дожидались назначенного часа, и вот слух мой, болезненно обострившийся от волнения, различил, как церковные куранты пробили три четверти второго. Мы поднялись по крутой лестнице в башню. Гладкая, точно зеркало, поверхность стола-пентакля, занимающего почти все помещение, вспыхивает и, заблестев, горит все ярче, — это Келли, пошатываясь, словно во хмелю, прошел по кругу, длинной лучиной зажигая свечи в канделябрах… В условленном порядке мы уселись в высокие кресла у стола. Два нижних конца пентакля были обращены к открытому западному окну, из него струился студеный ночной воздух, словно сочащийся лунным светом. Там сели Джейн и Келли. Я сел спиной к востоку, лицом к западу в верхнем конце пятиконечного стола, мой взгляд устремился за окно к далекой гряде лесистых холмов, изрезанной черными тенями и словно облитой струйками молока, то были побелевшие от инея дороги и тропы. Слева и справа от меня сели Прайс и Толбот, молчаливые, поглощенные напряженным ожиданием. Огоньки свечей мерцали на сквозняке, казалось, они также охвачены беспокойством… Ярко светившей луны я со своего места видеть не мог, но ее сияние потоками низвергалось с высоты и заливало мерцающей жидкой субстанцией белый камень оконных откосов… Пятиугольное отверстие в столе зияло подобно черному бездонному колодцу…
Мы сидели недвижно, точно в смертном оцепенении, и, наверное, каждый слышал стук собственного сердца.
Келли, должно быть, заснул глубоким сном, потому что внезапно мы услышали его хриплое дыхание. По его лицу пробегали судороги, но, возможно, то была лишь обманчивая игра метавшихся на сквозняке огоньков свеч. Я был в растерянности, ибо не дождался от Келли приказа начать заклинания. Несколько раз я пытался произнести их, но словно чьи-то незримые пальцы прижимались к моим губам… Сомнение вкралось в душу: неужели все лишь плод фантазии Келли? — подумал я, и тут словно сами собой мои губы заговорили, голосом низким и рокочущим, который был настолько мало похож на мой, что я сам себе показался чужаком; одно за другим я произносил магические заклинания, вызывая Ангела…
Мертвящим холодом повеяло в башне, огоньки свечей замерли, словно их коснулось дыхание смерти. И пламя их удивительно изменилось: оно почти не давало света. Язычки пламени, кажется, можно сорвать, как сухие колосья, промелькнуло у меня в голове… Портреты предков стали
