Спецотдел 3 (СИ) - Волковский Андрей
Игнат рассмеялся, потом нахмурился и сказал:
— Вы на него бочку не катите, дневные! Мы с ним сами разберёмся. Я его припугнуть хочу за синяк. Он там как, сильно напуганный?
— Очень, — кивнула Вика.
— Но я делу ход не дам, конечно. Он таки мой приятель хороший. Не лезьте, ладно? Пусть ещё побоится малёх, а потом я ему и разрешение продлю, и домой его выпну.
— Ты случайно не знаешь того мужчину, который был в соседней камере? — спросил Егор.
— Нет, — помотал головой Игнат. — Наши говорили, что он вашу надоедливую старуху прикончил. Правда?
— Он убил гражданку Коврову, — суховато отозвалась Вика. — Так ты его не знаешь? Ни о чём не говорил с ним? Может, он о чём-то спрашивал или просил кому-то что-то передать?
— Вы на что намекаете? — сердито спросил Сбруев. — Ничего он мне не говорил! Хоть у него спросите, хоть у Витьки, да хоть у дежурного.
— Я ни на что не намекаю, извини, — Вика примирительно подняла руки. — Просто нам очень нужно узнать, с кем и о чём он говорил.
— Ну тогда ладно, — вздохнул Игнат. — Вы извините, я не спал толком, так что злой очень. Ещё вопросы есть?
— Нет, — почти хором ответили «спецы».
— Тогда я пошёл. Пока!
Он вышел из машины и побрёл к подъезду.
— Что думаешь? — спросил Егор, провожая Сбруева взглядом.
— Может, он и прав. Может, этот Лапушкин просто испугался, что приятель ему статью пришьёт, вот и повторяет одно и то же с перепугу.
— Ты нашла в документах по задержанию что-нибудь подозрительное?
— Нет. Всё оформлено идеально.
— Значит, зря приехали. Но на всякий случай будем настороже.
Макс и Аз тоже не узнали ничего нового: ночной дежурный клялся, что ничего подозрительного не произошло, а сам он всего лишь предложил положенный по правилам ужин, от которого Рыков отказался. Никто с подозреваемым не говорил, сам он ни дежурного, ни доставленного под утро Лапушкина ни о чём не просил.
Рыков по-прежнему отказывался от вчерашних показаний, утверждая, что накануне нёс ерунду от страха и стресса. А его адвокат сражался с юристами спецотдела, настаивая на том, что его подзащитный совершил банальное убийство, с которым никак не связан его монстр, а значит, судить его должны согласно нормам уголовного процессуального права без вмешательства «спецов».
И вроде бы с Лапушкиным разобрались, да и Рыков, что бы он ни скрывал, сядет за убийство, но Вика не ощущала ни радости от проделанной работы, ни хоть какого-то удовлетворения.
По-другому
24 ноября
…Слова ускользали снова и снова, оставляя холодок разочарования и колкий иней неудовлетворённости. Смысл терялся, и казавшиеся вчера прекрасными строки сегодня выглядели пустыми и банальными.
Он выдрал лист и аккуратно, несмотря на дрожь в пальцах, положил его в стопку загубленных черновиков. Потом отшвырнул ручку в угол комнаты и уставился на белоснежное полотно блокнотного листа со смесью злости и отчаяния.
Максимилиан терпеть не мог писать по заказу, но ведь брат не заказывал, он попросил. Обычно Даниэль сам справлялся — и, надо сказать, справлялся неплохо, хотя нарочитый примитивизм некоторых текстов откровенно, почти бесстыдно не вязался с многоуровневой архитектурой аккомпанемента. Но пусть его: Даниэль — творец и имеет право сочетать сложное с простым так, как ему нравится.
Блокнотный лист по-прежнему оставался чистым и пронзительно белым.
Ничего не идёт на ум. Пусто и в голове, и в сердце.
Может, потому, что за окном уже почти зима: Максимилиан любит холода и снег, но в это время года он становится наблюдателем, отрешённым от жизни. То ли дело весенние ночи, полные невесомых звуков, тревожащих душу запахов и такого знакомого зуда в кончиках пальцах и на краешке языка… это невысказанные рифмы, это ещё непридуманные строки и смыслы, жаждущие стать словами…
Может, просьба брата — это всё равно принуждение?
Школьные сочинения на заданные темы точно по не слишком интересным ему произведениям, которые нужно было сдавать точно в срок, давались Максимилиану с трудом. Он получал вымученные тройки и каждый раз чуть не плакал. То ли дело маленькие зарисовки об окружающих людях, которые он писал в большой тетради два года. Ту тетрадь однажды нашла мама и попросила разрешения прочитать.
Он разрешил, хоть было страшновато: мама талантливая, настоящая поэтесса, у неё сборники, премии, книжные выставки и письма поклонников, у неё истинное дарование… Ругаться она, конечно, не будет, хоть там были истории и про неё, и про папу, и про мерзкую соседку, которая точно почти ведьма, и про тётю Амелию из папиной галереи, и ещё много про кого. Но мама умеет смотреть так сочувственно-одобрительно: мол, я знаю, ты старался, малыш, пусть и вышло не очень, — лучше бы ругалась. Наверное.
Однако мама не стала ни ругаться, ни выразительно смотреть. Она читала долго-долго, беззвучно плакала и улыбалась. А потом побежала к папе, прижимая тетрадь к груди, и заставила его прочитать всё от корки до корки. С какой гордостью они оба глядели на сына…
Максимилиан с трудом вынырнул из любимого воспоминания.
В чём же дело? Почему он не может ничего написать?
Может, дело в той девушке, которую он заметил утром у дома напротив? Такая красивая, строгая, в элегантных очках и строгом тёмно-сером пальто. У девушки были тёмные волосы, серебристо-звёздный шарф и требовательный взгляд, будто он, Максимилиан, ей чем-то обязан или что-то должен.
Стоило на миг отвлечься от окна, как девушка исчезла. Возможно, зашла в кафе, возле которого стояла. Или села в подъехавшую машину. Мимолётная невстреча. Но почему-то он никак не мог выкинуть из головы её изящную фигуру и странно знакомое лицо, будто он когда-то видел красавицу во сне.
Нет, это ерунда! Девушку он увидел только утром, а творческий кризис длится уже четвёртый день.
А может, он просто исписался? Сочинил всё, что мог, выжал из себя всё вдохновенно-творческое до капли — и не осталось совсем ничего… Такие мысли приходили ему в голову каждый месяц, но он всё равно каждый раз пугался и почти заболевал от переживаний.
Вдруг на этот раз всё по-настоящему? Выдохся. Спёкся. Умер как творец. Кончился. Пересох. Истощился. Перестал быть.
Максимилиан взъерошил длинные волосы и понял, что ему всё надоело. Он задыхается в чёрно-белой стильной квартире. Ему не нравится и блокнот, и стол, и кресло, и вон та стена. Даже воздух и свет из окна раздражают. Надо пройтись.
Он решительно встал из-за стола и поспешил в гардеробную. Сменил серёжку-крестик в левом ухе на чёрный «гвоздик», натянул синюю водолазку и «ржавые» джинсы. Перчатки, объёмный кирпично-рыжий шарф, чёрное пальто и тяжёлые ботинки.
Всё, на улицу! К свежести, прохладе и лёгкости. Он должен вдохновиться и написать лучшую песню. Должен выложиться на двести процентов, вложить в строки душу, всего себя! А иначе незачем было и начинать.
Снег хрустел под рифлёнными подошвами. В морозном воздухе шуршали шины и чужие шаги. Вдалеке прогремел трамвай. Откуда-то донеслись обрывки разговоров. Звуки сплетались в ритмичное полотно: шуршание и шелест, шёпот и смех, треньканье и лязг, снова шелест и шуршание, шорохи и похрустывание.
Медленно, но неизбежно, осязаемо рождалась мелодия, которая после обрастёт словами и превратится в песню.
Ритм. Ритм. Ритм.
Шаги. Движения. Голоса. Звуки…
Он поймал мелодию, начал пританцовывать в такт, создавая внутри себя настоящее, сильное, ценное. Ещё немного — и он сочинит, породит, выпустит из себя. Вложит душу в истинное.
Максимилиан вдруг споткнулся на ровном месте: на другой стороне дороги стояла она, серьёзная девушка в очках. И снова смотрела на него так, будто он ей что-то должен.
Нет, так продолжаться не может!
Зачем она ему мешает? Что ей нужно? Он должен узнать.
