Варнак - Алексей Анатольевич Притуляк
Пока она поднималась, открыл последнюю банку тушёнки. Эх, воды бы — кипяточку сделать под лапшичку!
Стрекоза взобралась к нему. Увидев открытую банку в руке Пастыря, учуяв позабытый запах, радостно взвизгнула, запрыгала, захлопала в ладоши. Дурёха, — улыбнулся Пастырь.
Съели — одной ложкой на двоих — мясо, похрупали сухой лапшой, которую он предварительно истолок чуть ли не в пыль.
Потом Пастырь достал водку, открыл и влил в себя залпом полбутылки. Оставшейся половиной долго обрабатывал все свои раны. Смущаясь насмешливой улыбки Стрекозы, отойдя подальше, кое-как промыл болячку на заднице. Едва успел до того, как выпитая водка сдвинула крышу, выключила ноги, повалила в пыль.
Падая головой на одну половину рюкзака, хлопнул рукой рядом; еле ворочая языком, велел:
— Спать, Ольк. Отдыхать.
И всё. Провалился в тошнотворную колышущуюся бездну пьяного сна.
26. Хаос
Снилась в пьяном угаре всякая дрянь. Пастырь дрался, убегал, убивал… Потом Снился Вадька, живой. И тогда варнак, где-то поверх сна понимающий, что на самом деле Вадьки нет и никогда уже больше не будет, ревел ревмя…
Потом наступил недолгий мрак без сна, в котором он почуял вдруг, как тихонько зашевелилась лежащая рядом Стрекоза. Не спится девке. Ну да, она-то что… Она вообще, кажется, легко всё восприняла и перенесла. Стойкая девочка. И… холодная она какая-то. Легко через пацанов переступила, через дружков своих. При случае и через него легко…
Услышалось, как девчонка встала, тихонько отошла. Пи-пи захотела, наверное…
Скрип… Скрип… Туда-сюда, туда-сюда, скрип-скрип… Что это?
Дошло! Это топорик, который Пастырь давеча вбил в стропила, открыв тушёнку. Сейчас она аккуратно, раскачивая, пыталась вытащить глубоко вбитое лезвие из дерева. Зачем он ей?..
А ты не понимаешь?..
Да ладно тебе!..
На какой-то миг захотелось вскочить, но пьяная истома распластала, не давала и пальцем шевельнуть. Да нет, ничего плохого не будет.
Стрекоза выдернула, наконец, топорик. Подошла, опустилась на колени рядом. Пастырь услышал её дыхание — приглушённо-взволнованное, осторожное. Отчётливо, до щекотки, почуял шеей, куда придётся удар.
— Что, Оль? — спросил он.
Она замерла. Не стало слышно дыхания.
— Убить хочешь? За что?
Тишина. Ну, хорошо хоть, что не рубанула сразу, в панике-то. Не сможет ведь убить — только поранит сдуру, вскроет шею. И будет тогда Пастырь отходить долго и мучительно, истекая кровью и задыхаясь.
— За что, Оль? — повторил он.
— За Хана, — прошептала она тихо.
— Ух ты… Это что ж так?
— Мы с ним… В общем… дружили мы.
— Это как же? — опешил Пастырь. — А Вадька мой?
— Да что твой Вадька! — усмехнулась она. — Кому он нужен был, Чекурёнок твой беспонтовый…
Ну, ты это зря, девонька!
Пастырь одним резким движением подбросил тело вверх, перевернулся на левый бок, лицом к Стрекозе, вытянул руку в надежде перехватить топор.
Да только показалось это ему. На самом-то деле — едва-едва шевелясь перевалился с боку на бок, наверное, как раненый медведь.
Что ж ты так напился, варнак?
Она, не дожидаясь, махнула топором куда-то в переносицу.
Пастырь вздрогнул и проснулся.
Стрекоза тихонько сопела за спиной, уткнувшись носом ему в шею, щекотала своим дыханием.
Он осторожно поднялся, взял бинокль и, пьяно пошатываясь, отошёл к слуховому окну, открыл.
Вечерело. Мелко и густо накрапывал дождь. Аиста на вокзальной крыше по-прежнему не было видно. И у входа в вокзал никого, как нет и костра. И на мосту часового не заметно. Сдулись пацаны, утратили всякий порядок вместе с командирами. Остался там из крутых только Ведро, если жив. Но он, похоже, слишком мягок, чтобы удержать паникующую пацанву в узде. Станут ли его слушаться?
Где-то в стороне Первомайской тресканула вдруг автоматная очередь. Пастырь повернул бинокль в ту сторону. Но за домами, в наползающей темноте, ничего не было видно. А там, вслед за первой очередью, затрещали ещё и ещё. Захлопали одиночные пистолетные выстрелы.
Водя биноклем по окрестностям, Пастырь вдруг ошалел от увиденного: по Гамзатова промчался Камаз! Вырулив к Краснопресненской, он кое-как вписался в поворот и — половина по дороге, половина по тротуару, выпучив очумелые фары, чадя чёрно-синим дымом — рванул к площади. В кузове трепались четверо настороженных мужиков при автоматах. Ещё один сидел у борта, схватившись за голову, болтаясь как гэ в проруби. В углу кузова, собравшись мятой половой тряпкой, валялся ещё один и бился о металл головой, которой, похоже, было уже не больно. Едва Камаз вылетел из-за поворота, в след ему, наверное, долетела брошенная граната — рвануло, посыпались из окон тесной улочки стёкла. Мужики в кузове припали к днищу, заорали что-то перекошенными ртами.
— Хм… — произнёс Пастырь, до слезы в глазу всматриваясь в происходящее. — Это кто же у нас в гостях?
Это не братцев ли кроликов эскадрон летучий? Кто бы ни были эти весёлые ребята, а встречаться с ними не с руки. И чем скорей Пастырь выведет Стрекозу из города, тем лучше.
Пионеров жалко. Не позавидуешь пацанам, если эта шобла доберётся до вокзала… Или уже добралась? От кого они драпают-то?..
— Что там? — сзади завозилась Стрекоза, приподнялась, прислушиваясь к стрельбе, которая плеснула теперь в другой стороне — ближе к садам. Ох как всё недобро-то!..
— Ничего хорошего, Оль, — отозвался Пастырь.
Мучила жажда. Губы покрылись липкой гадостью, усохли, а язык болтался во рту, как тёрка. Зря он так с водочкой, зря. Хоть спускайся теперь на улицу, к луже.
Она подошла, встала рядом, прислушиваясь, вглядываясь в наползающий с запада сумрак.
— Нехорошие ребята пожаловали в Михайловск, — сказал он. — Поэтому, Оленька, завтра я тебе раннюю побудку объявлю, очень раннюю. Хорошо бы прямо сегодня в ночь уйти, но фонарь мой, которым я тебе в голову запустил, на вокзале остался.
Стрекоза вспомнила, видать, его акробатический этюд — ухмыльнулась.
— В караулке лежит, — кивнула. — Я его потом нашла, подобрала.
— Угу. Ты вот что, девонька, ты ложись давай и чтобы до утра ни рукой, ни ногой не дрыгнула. Поесть у нас всё равно нечего, а кто спит — обедает. Лапшицу оставим на утро пожевать.
— Я уже не хочу спать, — покривилась она.
— А я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Я установку даю. Спать до утра. И всё. А я пойду к луже спущусь, пить хочу до невозможности.
Выдернув из балки топорик, он прихватил коробку из-под лапши и, кивнув Стрекозе,
