Иэн Бэнкс - Черта прикрытия
Очень часто, стоя на краю монастырской стены и глядя вниз со скалы, она думала, а не прыгнуть ли ей в пропасть и посмотреть, что произойдет. Вернут ли ее обратно, в Ад, тут же? Или осчастливят забвением?
— Как ты бесстрашна! — завидовали ей остальные переписчицы, восхищенно глазевшие, как она стоит там и смотрит вниз.
Но не столь бесстрашна, чтобы проверить эти предположения.
Когда прошло еще несколько лет, ей стали доверять дополнительные обязанности, поручать проверку работ остальных переписчиц и надзор за ними. В часовне она иногда пела, как и прежде, а иногда возглавляла хор. Верховная Мать состарилась, ее уже подводили задние ноги, а передние она и так давно водружала на тележку. Чтобы подняться по спирально закрученному пандусу на верхние ярусы Убежища, она неизменно прибегала к посторонней помощи.
Верховная приблизила к себе Чей и принялась обучать ее тонкостям управления Убежищем, явно намереваясь поручить монастырь ее заботам. Она выделила для Чей отдельную келью, и та поселилась там, но с наступлением ночи все равно предпочитала спускаться вниз, к остальным. Кошмары о пытках и мучениях не отступали, но стали какими-то скучными и расплывчатыми.
Однажды вечером, через семь лет после ее прибытия в Убежище, из пустыни подул горячий ветер, а в монастыре вспыхнул пожар. Монахини отчаянно сражались с огнем, заливая его водой из немногочисленных запасов. Десять переписчиц бросились в задымленный скрипторий и стали вышвыривать из высоких окон в центральный дворик бесценные рукописи. Им удалось спасти все манускрипты, кроме двух, но сами они погибли в огне или задохнулись. Потом обглоданные огнем сваи, на которых держалось одно из крыльев Убежища, рухнули; весь этот ярус обвалился в пустыню, унося с собой шестерых монахинь, и в месте его падения взвился огромный язык дымного пламени. Крики монахинь некоторое время были слышны даже сквозь жуткий воющий рев огня, скрежет ломающихся балок и треск кирпичей, которые начали раскалываться от страшного жара.
Настала ночь, и раздувавший пламя ветер утих.
Она смотрела в круговерть искр, разметанных пожаром. Они сверкали так, что в чистом черном небе не было видно звезд.
То, что осталось от погибших, было предано земле на маленьком кладбище у подножия скалы. Тогда она впервые за все годы спустилась из Убежища в пустыню. Церемония была короткой, немногие осмысленные слова рождались impromptu[25]. Над могилами спели несколько гимнов, но звучали они плоско, потому что эха не было. Она не нашла что сказать и только стояла, глядя на отмечавшие каждую могилу — невзрачный холмик песчаной земли — деревянные столбики. Она думала о терзаниях, какие, вероятно, постигли погибших перед кончиной. По крайней мере, муки не были долгими, сказала она себе, и когда они закончились, то закончилось и все остальное.
Может быть, поправила она себя мрачно. Ведь это была Виртуальная Реальность. Все это происходило внутри симулятора, и неважно, что она не могла подыскать этому убедительных доказательств. Как вообще можно изнутри симуляции судить, что на самом деле происходит с сознаниями умерших, какими бы ни были они при жизни?
Той ночью она пришла в один из залов сгоревшего скриптория и некоторое время стояла там. Ей вообще-то полагалось сейчас дежурить в пожарной охране, следить за тем, чтобы огонь часом не заполыхал снова. Но здесь до сих пор воняло горелым деревом и пережженным кирпичом, так что присутствие ее в этом зале было вполне оправданным. Через щели в стенах и потолке наружу, в недвижный стылый ночной воздух, просачивались дымки и струйки пара. Она обошла все места, откуда они поднимались, и тщательно проверила, нет ли там очагов возгорания. В одном хоботе у нее была масляная лампа, в другом — заготовленное на такой случай ведерко с водой.
Под перевернутым и обгоревшим дочерна столом какой-то переписчицы она нашла обугленную книгу с пустыми страницами. Она была очень маленького формата и, очевидно, предназначалась для копирования самых тонких манускриптов из их собрания. Она перевернула несколько страниц и стряхнула пепел с коричневых ломких полей. В эту книгу уже нельзя будет ничего скопировать. Она не стала возвращать книгу на место, где нашла ее, но сунула в потайной карман одеяния.
Потом она неоднократно возвращалась в мыслях к этой находке и каждый раз понимала, что у нее тогда не было никаких планов на эту книгу. Она, возможно, собиралась сохранить ее у себя в комнате на полках или в копировальной келье. Это постоянно напоминало бы ей о бренности бытия, как мрачный и зловещий сувенир.
Вместо этого она начала писать в книге. Она записывала историю своей жизни, какой ее помнила, ежедневно пополняя книгу десятком-другим строчек. Это не то чтобы попадало под запрет. Нет, в таких делах конкретных правил вообще не было установлено. Тем не менее она почему-то старалась хранить дневник в тайне.
Она уносила к себе в келью старые, изношенные перья, которые уже нельзя было использовать для копирования манускриптов, поскольку они могли порвать тонкую бумагу. Чернила ей пришлось готовить самой, из оставшейся после пожара сажи.
Жизнь текла своим чередом. Они сумели восстановить пострадавший сектор Убежища, приняли в орден много новых послушниц. Старая Верховная Мать умерла, ее место заняла другая (Чей к тому времени уже имела право голоса и еще немного продвинулась в монастырской иерархии). Старая настоятельница хотела, чтобы ее погребли по старым обычаям, бросив плоть и кости хищным птицам, гнездившимся на верхушке самой высокой башни Убежища[26]. После того, как птицы сделали свою работу, а солнце выбелило кости, Чей выпала сомнительная честь очистить их от птичьего дерьма и отполировать.
Почти год миновал после смерти старой Верховной Матери. Она пела в часовне один из самых прекрасных гимнов и вдруг так расчувствовалась, что упала ниц и долго оплакивала усопшую. Она поняла, что гимны и молитвы постепенно обрели в ее глазах смысл и даже красоту. Теперь они составляли неотъемлемую часть ее жизни.
Через двадцать лет ее саму избрали Верховной Матерью. Если бы не рукопись, в которой она рассказывала самой себе о своей жизни, история, написанная на чистых страницах обгоревшей книги, она бы и не поверила теперь, что когда-то жила иной жизнью и была одаренной университетской исследовательницей в свободном, раскрепощенном обществе с космическими лифтами, сверхпроводниками, искусственными интеллектами и технологиями продления жизни, что потом на несколько месяцев окунулась в бездонную мерзость виртуальной Преисподней, пожелав ошеломить своими записями о ней ничего не подозревавший мир — а в данном случае, скорее, ничего не подозревавшую Галактику. Эти свидетельства могли бы очень пригодиться в деле уничтожения Преисподних — а их следовало искоренить навеки.
Она продолжала вести потаенные записи, излагая в них все, что только могла припомнить о базовой Реальности и своей жизни в ней, о времени, проведенном вместе с Прином в виртуальном Аду, а также о том, что происходило с ней тут, в тихом уединенном монастыре, спокойное и умиротворенное существование в котором она в конце концов научилась любить и ценить.
И каждую ночь она засыпала в страхе, внутренне готовая проснуться в Аду.
Она обрела мудрость, присущую старикам. Ее лицо покрылось морщинами, шкура посерела, походка стала негибкой. Потом ее настигли и другие беды почтенного возраста.
Однако она, как и прежде, вела все дела Убежища и помогала всем, что было в ее силах, новоявленным послушницам и случайным гостьям монастыря. По крайней мере однажды за каждое время года она, как Верховная Мать, была обязана спускаться в корзине к подножию скалы, в скромную деревеньку, чтобы там принять, выслушать и проинструктировать представителей благотворительного общества, которые развозили по городам и весям изготовленные монахинями копии.
Представители всегда оказывались мужчинами, поэтому сами подняться в корзинах на лебедке в Убежище не могли: это было запрещено. У нее не оставалось выбора, кроме как нехотя спуститься к ним.
Обыкновенно, спустившись в поселок, она поражалась переменам, которые в ней произошли. Ее прежняя личность — та, которой она была в базовой Реальности, прежде чем проникнуть в Ад, — сделала бы все возможное, чтобы порвать с идиотскими обычаями, презрела бы канон, постаралась бы открыть всем глаза на несомненный идиотизм беспрекословно соблюдаемой традиции, воспрещавшей доступ в Убежище мужчинам.
Та, кем она стала ныне, признавала силу, стоявшую за этими аргументами, но полагала, что блюсти традицию по-своему разумно. Теоретически это, разумеется, неправильно, и с этим обычаем, конечно, надо бы что-то сделать, но ведь и вреда особого в нем нет. Он даже очаровывает своей эксцентричностью. В любом случае, ей совсем не хотелось остаться в истории Верховной Матерью, по чьему настоянию старому обычаю был положен конец.
