Леопард с вершины Килиманджаро - Ольга Николаевна Ларионова
Фон опять захлебнулся помехами, издалека донеслось что-то похожее на «слушай…». Симона глянула на Митьку – как там он, можно ли еще слушать? И совсем рядом с собой увидела недоуменные, расширенные вечерней темнотой глаза мальчика.
– О чем они? – с тихим отчаяньем проговорил Митька. – О чем они все?..
* * *
Спал палаточный городок Митькиного школьного лагеря. Спал и Митька в самой крайней, Симониной палатке, с головой завернувшийся в летную куртку, подбитую мехом росомахи. Под головой у Симоны попискивал вечный ее переносный фон. Ракета с экипажем «Бригантины» все еще кружилась над Землей, и горластые представители мировой общественности хорошо поставленными голосами взывали к пресловутой демократии, требуя удовлетворить «волю народов всего мира»: не допустить на Землю космических пиратов, поправших, опозоривших, предавших, опустившихся, докатившихся и т. д. и т. п. Короче говоря – слишком много знавших. Старинный прием. Раньше это проходило как «убит при попытке к бегству». Но вот уже сто лет, как никого не убивали. Официально, во всяком случае. Автомобильная катастрофа, так кстати происшедшая вчера с мистером Себастьяном Неро, не вызвала ни соболезнований, ни подозрений. После первого сообщения об этом инциденте старались просто не упоминать.
Симона выключила фон. И не верилось, и было противно. Митька прав, о чем они все, если погиб такой человек, как его мама? А они – о чем угодно, только не об этом.
У нас – не так. О гибели Ираиды Васильевны – случайной и совсем не героической – сообщили все фоностанции Советского Союза.
Говорили очень хорошо – без ненужных славословий, тепло, по-человечески. И все-таки Митьке не нужно было всего этого слушать. Потому и пришлось увести его в лес и ждать, пока всё хоть немного уляжется, приутихнет.
Да вот – не утихало.
Симона вынула из-под головы руку – светящийся пятачок часов повис в темноте. Полночь. День, жуткий и нелепый, как пятый акт средневековой трагедии, миновал. Удивительно много влезло в этот проклятый день. И каждый раз, когда что-нибудь еще происходило, казалось: ну, это уж всё. На сегодня хватит.
И снова захлебывался фон, сообщая о чем-нибудь страшном.
Вот и сейчас, всего за несколько минут до полуночи, было передано сообщение о взрыве на подземном заводе. Правительственная комиссия, видите ли, отправилась выяснить, что там делали с «волосатиками». Кого за дураков считают? Совершенно очевидно, что, коль скоро командир «Бригантины» имел инструкцию взорвать корабль при опасности разоблачения, то уж завод – самое пекло, туда и людей-то не допускали, во избежание сентиментальных сцен, а все делалось киберами – не мог гостеприимно принимать любого ревизора.
Надо думать, что «правительственная комиссия» – мелкая сошка из полупрогрессивных, безжалостно посланная на убой. Глухо ахнула цепь чудовищных взрывов – и никаких следов, и только мучительно стыдно за все человечество, хотя никогда не бывало так, чтобы виноваты были все.
И, кроме всех этих мыслей о всеземной вине, поднималась нестерпимая жалость, даже не человеческая, а сугубо материнская, женская, которая возникает при мысли о гибели кого-то маленького и беззащитного.
И никакой жалости не было при воспоминании о тех, кто был повинен во всем этом. Так им и надо. Пятый акт, повинуясь классическому единству времени, места и действия, не упустил никого: мистер Неро, главный дежурный злодей, брыкнулся со сцены под одобрение публики; второстепенные злодеи – исполнители – фактически обречены. В Пространство их, разумеется, не выкинут, но и в живых вряд ли оставят. Маленькая субретка, вольная или невольная их пособница, наказана пожизненным одиночеством. Справедливость торжествует. Занавес.
Над всем этим можно слегка поиронизировать.
Пока не застонет по-взрослому во сне Митька, черным зверенышем свернувшийся под лохматой летной курткой.
Мы создали космические станции. Мы летаем на Венеру, Марс, и вообще к черту на рога и даже дальше. Как Николай. Да что́ там говорить…
Но что можно сделать для этого мальчика? Взять на руки, и качать, и греть своим теплом. И всё.
Симона шумно вздохнула, тяжело, как тюлениха, перевернулась на другой бок.
Проснулась она от шороха занудного осеннего дождя. Митька смотрел из-под куртки раскосыми мамиными глазами.
– А вы ведь голодная, теть Симона, – сказал мальчик, и Симона поняла, что за эту ночь все самое больное он запрятал так глубоко, что чужими руками уже не дотронешься.
– Ничего, – ответила она, – до завтрака дотерпим.
Верх наспех натянутой палатки захлопал – поднимался ветер. Тучи провисли над самой землей, лопнули и стали расползаться кто куда. В трещинах заалел рассвет. Митька вылез из палатки и подставил голые плечи последним каплям дождя.
Когда он вернулся, Симона сидела, положив подбородок на колени.
– Ракета приземлилась, – сказала она. – А экипажа «Бригантины» на ней нет. Выбросили.
Митька бездумно пожал плечами – так им и надо. Симона тоже не сомневалась, что это по заслугам, в конце концов сами знали, на что шли. Не давало покоя другое, и Симона уже крутила фон, выжимая из него все возможное и невозможное.
– Диспетчер… – И снова цифры и буквы, скороговоркой, так что не разобрать. – Диспетчер… Шарль? Дай мне «Арамис». Я должна… Что? Я – это я. Ага. Мм. Давай «Арамис», тебе говорят!
«Арамис» посвистел, погукал и вдруг ответил мужским голосом. Это было так непривычно, что Симона даже головой помотала.
– Аду, – сказала она, – Аду Шлезингер.
Передача вдруг стала на редкость чистой, было даже слышно, как Ада, стуча каблуками, подходит к фону.
– Что с Пашкой? – закричала Симона, не дожидаясь, пока Ада отзовется первой.
– Улетела, – немного помолчав, спокойно проговорила Ада.
– Как?..
– Подвернулся попутный «муравей», и улетела. Она ведь у нас больше не работает.
– Ты с ума сошла! Неужели нельзя было ее задержать до моего возвращения…
– Буду я такую удерживать! – красивым, чуть грассирующим голосом звонко сказала Ада.
Симона выключила фон.
– Дура, – негромко проговорила она, – дура, смазливая кукла… Ты не знаешь, Митька, когда над вами пройдет трансокеанский?
– В пять пятьдесят, кажется.
– Сбегай к щиту обслуживания, закажи спуск.
* * *
И вот Митька сидел на краю взлетной, завернувшись в Симонину куртку и выставив коленки.
– А это обязательно – улетать сегодня? – неожиданно спросил он.
Симона на какой-то миг помедлила – что ответить; но Митькин взгляд был короток, короче протянутой руки, и под этим взглядом Симона снова подумала: как же легко с этим мальчишкой – только говори правду, одну только правду, чтобы потом и в воспоминании нельзя было бы отыскать ни одной крупинки лжи, и она ответила:
– Нет, необязательно. Потому что, скорее всего, уже поздно.
И вдруг почувствовала, что своим отлетом она отнимала у него последнюю крупинку реального существования его мамы.
И Митька это понял.
– Теть
