Генри Каттнер - Долина Пламени (Сборник)

Приятно было чувствовать себя принятым. Сегодняшние события доказывали, что это возможно. А лыске нередко требовалось ободрение в этом мире, населенном подозрительными чужаками. Куэйл оказался крепким орешком, но… Буркхальтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В каком-то отношении ей в свое время было еще труднее, чем ему, что и естественно, ведь она женщина. Мужчины всеми силами старались скрыть свои мысли от женщины. А что касается обычных женщин — что ж, то, что в конце концов Этель была принята клубами и женскими группами Модока, делало честь ее яркому личному обаянию. Только Буркхальтер знал, какие страдания она испытывает от того, что лысая, и даже он, ее муж, никогда не видел Этель без парика.

Он послал мысль вперед, в приземистый, имеющий два крыла дом на склоне холма; она объединилась с его мыслями тепло и нежно. Это было нечто много большее, чем поцелуй. И, как всегда, он уловил волнующее чувство ожидания, растущее с каждым шагом, пока не открылась последняя дверь и они не обнялись, «Вот почему, — подумал он, — я родился лыской; ради этого все можно отдать».

За обедом их мысленный контакт расширился, включив в себя и мысли Эла. Это неосязаемое, непередаваемое общение было неотъемлемой частью их жизни, и еда, казалось, становилась вкуснее, а вода была как вино. Слово «дом» для телепатов имело значение, которое нелыски не могли до конца понять, так как оно включало в себя и эту связь, для обычных людей непостижимую. Были в ней и легкие, физически неощутимые ласки.

Зеленый Человек идет по Большому Красному Каналу; Косматые Карлики пытаются достать его баграми.

— Эл, — сказала Этель, — ты все еще занимаешься своим Зеленым Человеком?

Вдруг что-то полное ненависти, холода и опасности бесшумно затрепетало в воздухе — словно упавшая сосулька пробила золотистое хрупкое стекло. Буркхальтер, совершенно ошеломленный, уронил салфетку и взглянул вверх. Он почувствовал, как сознание Этель сжалось, быстро устремил к ней свою мысль, чтобы успокоить ее ментальным контактом. А по другую сторону стола маленький мальчик с еще по-детски пухлыми щеками сидел молча и настороженно: поняв, что совершил промах, он теперь затаился в полной неподвижности. Он знал, что его разум слишком слаб, чтобы сопротивляться чтению мыслей, и сидел не двигаясь, выжидая; в тишине как будто повисли отзвуки его ядовитой мысли.

— Пошли, Эл, — сказал Буркхальтер и встал.

Этель хотела что-то возразить.

— Подожди, дорогая. Подними барьер. Не слушай. — Он коснулся ее мыслей мягко и ласково, затем взял Эла за руку и вывел мальчика во двор. Эл настороженно следил за отцом широко раскрытыми глазами.

Буркхальтер сел на скамейку и усадил Эла рядом. Сперва он говорил вслух — для ясности, а также по другой причине. Крайне неприятно было разрушать слабую защиту мальчика, но он понимал, что это необходимо.

— Очень странно думать так о своей матери, — сказал он. — Очень странно думать так обо мне.

Непристойность для ума телепата звучит еще непристойнее, брань кажется еще более грубой; однако здесь не было ни того, ни другого. Мысль Эла дышала холодом и злобой.

«И это плоть от плоти моей, — думал Буркхальтер, глядя на мальчика и вспоминая все восемь лет его постепенного взросления. — Неужели мутации предстоит превратиться в нечто дьявольское?»

Эл молчал.

Буркхальтер начал прощупывать его разум. Эл попробовал вывернуться и удрать, но сильные руки отца крепко сжали его. Попытка мальчика была продиктована инстинктом, а не рассудком, побег ничего бы не дал, ибо разумы могут общаться и на значительных расстояниях.

Ему было неприятно делать это, поскольку возросшая восприимчивость сопровождалась болезненной чувствительностью, а насилие — всегда насилие. Но сейчас от него требовалась безжалостность. Буркхальтер продолжал поиск. Время от времени он с силой посылал в мозг Эла подсказку, и волны воспоминаний вздымались в ответ.

В конце концов, измученный до тошноты, Буркхальтер отпустил Эла и остался на скамейке один, наблюдая, как гаснет зарево на снежных вершинах — на белом горели красные пятна. Но было еще не поздно. Этот парень был дураком, был им с самого начала, иначе он понимал бы невозможность попытки совершения такой вещи, как эта.

Обработка только началась. Эла можно спасти. Глаза Буркхальтера стали жесткими. И он будет спасен. Будет. Но не сейчас, не раньше, чем нынешний гаев уступит место состраданию и пониманию.

Не сейчас.

Он вернулся в дом, кратко поговорил с Этель, затем связался по визору с десятком лысок, работавших вместе с ним в Издательском Центре. Почти у всех них были семьи, но уже через полчаса все собрались в задней комнате Языческой таверны в центре города. Сэм Шейн раньше всех воспринял часть того, что узнал Буркхальтер, и все собравшиеся могли читать его мысли. Сплоченные телепатическим чувством в единый духовный союз, они ждали, пока Буркхальтер будет готов.

Затем он все рассказал им. При мысленном общении это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней с побрякушками на ветках, привлекающем своим блеском. Рассказал о расовой паранойе и пропаганде. И о том, что наиболее действенная пропаганда всегда облекалась в красивую оболочку, что скрывало ее истинные мотивы.

Зеленый Человек, безволосый, отважный, символизирующий лыску.

И страшные, увлекательные приключения — приманка для мелкой рыбешки, чьи податливые умы достаточно впечатлительны, чтобы их можно было вести по опасным дорогам безумия. Взрослые лыски могли это слушать, но не слушали; у юных телепатов порог ментального восприятия был выше; кроме того, взрослые обычно не читают книжек своих детей, разве только для того, чтобы убедиться, что на их страницах нет ничего вредного. И ни одному взрослому не взбрело в голову слушать мысленные передачи о Зеленом Человеке. Большинство воспринимало это как собственные грезы своих детей.

— Я думал именно так, — вставил Шейн. — Мои девочки..

— Проследите источник, — сказал Буркхальтер. — Я это сделал.

Десяток с лишним умов перешли на более высокую частоту, — на длину волны детей, и тотчас что-то отпрянуло, в испуге и беспокойстве.

— Это он, — кивнул Шейн.

Им не было нужды говорить. Плотной, зловеще выглядящей группой вышли они из Языческой таверны и перешли через улицу к универмагу. Дверь была заперта. Двое мужчин высадили ее, поднажав плечами.

Они миновали темный торговый зал и вошли в заднюю комнату, где возле перевернутого стула стоял человек. Его лысый череп поблескивал в падавшем сверху свете; беззвучно шевелились губы.

В его мысли, обращенной к ним, была мольба, но она натолкнулась на неумолимую, смертоносную стену отчуждения.

Буркхальтер достал свой кинжал, через несколько мгновений металлические лезвия сверкнули и в руках у других…

Сверкнули и погасли.

Крик Веннера давно затих, но его предсмертная, агонизирующая мысль не оставляла сознание Буркхальтера, пока он шел домой. Этот лыска, не носивший парика, не был сумасшедшим, но имел все признаки паранойи.

То, что он до самой смерти пытался скрыть, было страшно: огромное самомнение тирана, яростная ненависть к нетелепатам. Чувство самооправдания, свойственное, возможно, психически больному. И еще: «Мы — это будущее! Лыски! Нам Богом предначертано править более слабыми людьми!»

Вздрогнув, Буркхальтер с силой втянул в себя воздух. Похоже, мутация была не совсем удачной. Одна группа приспособилась — те лыски, которые носили парики и нашли свое место в окружающем мире. В другую группу входили душевнобольные, которых можно было не считать, так как они находились в психбольницах.

Но прослойка между этими группами состояла, судя по всему, из параноидных личностей. Они не были сумасшедшими, не были и нормальными. Они не носили париков.

Как Веннер.

А Веннер искал последователей. Его попытка была обречена на провал, но пока это попробовал сделать только один человек.

Один лыска — параноид.

Но были другие, много других.

Впереди, на темном склоне холма, приютилось бледное пятно — дом Буркхальтера. Он послал вперед мысль, которая, достигнув мозга Этель, должна была успокоить ее.

Затем его мысль рванулась дальше и проникла в мозг спящего мальчика. Эл, растерянный и несчастный, плакал, пока не заснул. Теперь в его сознании были только сны, несколько обесцвеченные, немного загрязненные, однако их можно было очистить.

И они будут очищены.

ДВА

Должно быть, я задремал. Я медленно просыпался от глухого, глубокого грома, явно услышав несколько его раскатов; когда я открыл тяжелые веки, снова стояла тишина. Тогда я понял, что слышал. Это ревели двигатели реактивного самолета, возможно, ищущего меня, поскольку снова наступил день и было светло. Наверное, кинокамера на борту самолета фиксировала местность, и, как только самолет вернется на базу, пленка будет проявлена и просмотрена. Обломки моего самолета обнаружат, если только они попали на пленку. Но пролетал ли поисковый самолет над этим узким ущельем между вершинами? Этого я не знал.