Владимир Кузнецов - Алхимик

— Мне казалось, его путь к власти проходил через другое место…

— Не паясничай. Ты обещал третье доказательство.

Сол какое-то время молчит. Они подошли к финалу. Все это время он действовал интуитивно, следуя не фактам, а ощущениям. Если происходящее вокруг — только сон, то именно такой путь и является верным. В реальности бытие определяет сознание. Во сне, сознание властвует над бытием. Он надирает в грудь воздуха и произносит — чеканно, коротко:

— Рипперджек. Он не убьет нас.

Алина фыркает:

— Это не доказательство! Я только что говорила тебе тоже самое!

— Он не убьет нас не потому, что мы бессмертны. Хотя, в общем причина именно такая… Он не убьет нас потому, что он — это ты Алина. Это твое воплощение, деструктивное, хищное, ретроградное. Часть не может убить целое не убив себя. А себя он убить не может.

Эд замолкает, ожидая ответа. Алина какое-то время молчит, потом поворачивается к нему. В уголках глаз блестят слезы:

— Нет, Эдик. Нет. Не я. Джек — это ты. Ты всегда был в моих снах. Именно такой — жуткий, беспощадный, неодолимый. Мне часто снилось, как Джек преследует меня по темным закоулкам и я не могу убежать, я не могу скрыться. И всегда настигал. Всегда я просыпалась через секунду после того, как его когти касались меня. Я долго не могла понять. Потом поняла. Это ты. Это тебе всегда нужно быть круче, умнее, опытнее. Ты всегда в себе уверен и будешь гнобить всякого, кто в твоей уверенности сомневается. Ты питался моим страхом, моей слабостью. Это ты Джек, а не я. Потому он и нашел тебя здесь, потому не убил, хотя мог это сделать множество раз. Потому филины слушали тебя беспрекословно, нутром чувствуя в тебе их жуткого хозяина. Потому тебя боялся Данбрелл, потому не убил Крысиный Капитан…

— Ты не могла знать о капитане. Я не рассказывал. Данбрелл не мог написать. Даже камни твои говорят только «да» или «нет». Ты понимаешь теперь? Это сон, и он рушится, он сжимается и корежится вокруг нас, как сухие листья от пламени. Он больше не выдерживает нашего присутствия. Нам нужно уйти. И мы можем это сделать.

Алина невесело улыбается. Сол замечает, что руки ее слегка дрожат.

— Будем стрелять друг в друга? Приставим стволы к вискам? Лучше к вискам, так надежнее. Если в сердце, может срикошетить от ребер…

Они молчат, вслушиваясь в мерный стук колес. Сомнения, черными змейками вползают в мысли. Сомнения и страх. Неизбывный страх смерти.

Нельзя умереть понарошку.

— Я должна тебе сказать… — Алина говорит тихо, почти неслышно. — Я хотела сказать еще там, но не успела. Попала сюда… Я… Я хочу развестись с тобой. У нас не получилось. Мне плохо с тобой. Очень плохо. Наверное, я потому и оказалась здесь.

Сол не отвечает. Он молча раскрывает саквояж, достает бумагу, перо, чернильницу. Он подготовился к этому моменту, хоть и надеялся, что он произойдет позже. Это странно и глупо — оставлять послание собственным фантазиям, но он не может иначе. Он пишет быстро и размашисто, не заботясь о каллиграфии и чистописании. Заканчивает, дует на бумагу, чтобы чернила быстрее высохли. Потом достает пистолеты, тщательно проверяет, заряжает, выкладывает на стол. Пока он занимается ими, Алина пробегает взглядом письмо, дописывает несколько строк. Сол, прочитав, одобрительно кивает.

Письмо, вместе с саквояжем он передает кондуктору, обалдело разглядывающему окровавленного пассажира. Золотая монета снимает оцепенение. Уже совсем не чувствуя слабости и боли, Сол возвращается в купе.

Глава двадцатая

Утро после конца

По шумному вокзалу Рувда бредет странный мальчик. Грязный и одетый в заношенное рванье, одной рукой он опирается на грубый костыль, во второй несет небольшой, но видимо, тяжелый саквояж. Взгляд у него растерянный. Остановив случайного прохожего, он спрашивает как пройти к банку Баринга. Удивленный джентльмен дает короткие объяснения, и парень направляется в указанном направлении. Город вокруг словно обтекает его, хотя ничего странного или отталкивающего в этом ребенке нет. Разве что глаза. Но разве кроме собственных родителей кто-то смотрит в глаза ребенку?

Спичка очень устал. Ему не хочется никуда идти, ничего делать. Нахлынувшие в первые минуты обида и горечь давно ушли куда-то на дно, их вытеснила странная пустота, холодная и в то же время, умиротворяющая. Все, что осталось в этой пустоте — это строчки письма, оставленного Эдом. Спичка запомнил их до последней буквы. Теперь ему кажется, что ради этого письма Эдди и заставлял его учиться читать.

Спичка!

Так случилось, что до Рувда ты доедешь один. Нам с Алиной придется уйти. Ямного не успел тебе сказать и не успею и сейчас, но одно скажу: я не обманывал того надзирателя. Я действительно считаю тебя своим сыном. Мне очень жаль, что я не успел сказать это, глядя тебе в глаза.

Мы Алиной — чужаки в этом мире и теперь должны покинуть его. Но я не хочу, чтобы ты снова остался совсем один. Возьми этот саквояж. В нем — деньги. Много денег, и все они — твои. Но прежде чем ты начнешь их тратить, я прошу послушать моего совета. В саквояже — три письма. Первое — в Банк Барнинга, второе — в Колледж Уэсли и третье — для Городской стражи, на случай неприятностей.

Как только прибудешь в Рувд, отправляйся в банк. Там отдашь клерку это письмо и все деньги в черных мешочках и бумажные ассигнации. Себе оставь серый кошелек — на первое время этих денег будет достаточно. В банке по моей рекомендации тебе откроют счет. С этого счета они будут платить Колледжу Уэсли за твое обучение. Да, Спичка, я очень хочу, чтобы ты выучился. Это не займет много времени, зато даст тебе крышу над головой и избавит от опасности попадания в работный дом. Потому, когда банкир примет деньги и заключит с тобой договор, ты должен забрать от него письмо для ректора колледжа.

В колледже Уесли отдай мое письмо и письмо банкира ректору. Ты будешь жить и учится в этом колледже, а бак будет платить за твое обучение. Когда тебе исполнится восемнадцать, ты можешь окончить учебу. С этого дня все деньги будут в твоем полном распоряжении. Их достаточно чтобы прожить скромную, спокойную жизнь или провести пару лет в кутеже и удовольствиях. Как ты ими распорядишься — дело твое. Я не буду давать тебе советов и наставлений. Но до восемнадцатилетия прошу тебя сделать, как я сказал. Иначе, тебя легко могут обокрасть или иначе лишить средств.

Третье письмо носи с собой, на случай неприятностей со Стражей. В нем написано, что ты мой сын, и я отправил тебя учится в Рувд. Это защитит тебя от произвола и грабежа, но не спасет от суда за преступления. Помни об этом.

Я прошу, не считай, что я предал тебя. Если бы я мог, я бы забрал тебя с собой, но дело в том, что и сам я до конца не верю, что выбранный мною путь — правильный. Я боюсь ступить на него, но еще больше боюсь остаться. Здесь меня ждут лишь муки и безумие, которые неизбежно коснулись бы и тебя, останься ты со мной. Вспоминай меня иногда, Спичка, и если сможешь — вспоминай хорошее.

Ниже была приписка, сделанная другой рукой, женской.

P.S. В саквояже — небольшой мешочек на веревочке. В нем два камня. Когда не будешь знать, как поступить, задай себе вопрос, на который можно ответить только «да» или «нет» и достань камешки. Если оба камня белые — ответ «да». Если черные — ответ «нет». Если камни разного цвета — ты задал неправильный вопрос. Не потеряй их и никому о них не рассказывай. Надеюсь, они помогут тебе больше, чем помогли мне.

Маленький кожаный мешочек висит у Спички на шее. Он кажется странно легким, почти невесомым. Спичка старается не думать о том, что видел в том купе. Наверное, он даже не помнит этого. Помнит разбитое стекло и кровь в коридоре. Помнит подозрительный, жадный взгляд кондуктора, в котором, впрочем, в равной степени угадывается суеверный страх. Помнит, как черные мундиры придирчиво оглядывают его, но отпускают — без обыска и вопросов. Помнит лужицу крови на полу и порванную занавеску, словно кто-то оторвал полосу для перевязки. Помнит два пистоля.

Два пистоля аккуратно лежащие на столе. Со взведенными курками.

Рувд, шумный портовый город, поглощает странного хромого ребенка. Он растворяется в бесконечном движении, всего несколько мгновений выделяясь в нем — живой, настоящий. Когда он исчезает, толпа вновь становится серой и безликой и глаз уже не в силах выделить в ней отдельную фигуру, личность. Все они существуют лишь в комплексе, каждый, как винтик в часовом механизме созданный для единственного, бесконечно повторяющегося движения. В сером утреннем солнце они кажутся особенно контрастными и от того, еще более неестественными.

Наступает новое утро. Новое утро после конца мира.