Виталий Забирко - Статус человека
Бронер окончил осмотр корабля и вошел в кают-компанию. Все три пассажира находились здесь. Негусто. Пустой рейс. Представитель КСЧ сидел напротив своего товарища, который, вяло ковыряясь в тарелке, уставился пустым взглядом в никуда. Пассажир, назвавшийся Одамом Косташеном, молодой парень с красивым, нервным лицом, сидел в дальнем конце длинного стола и быстро ел, низко наклонившись над тарелкой.
Бронер поздоровался и, подойдя к стойке, заказал себе обед. Затем включил воспроизведение крелофонических записей. Он специально поставил подборку из концертов Косташена. Чтобы посмотреть.
Эффект оказался поразительным. При первых же аккордах пассажиры вздрогнули. Вилка выпала из рук Шренинга, губы затряслись.
— Она… — с трудом выдавил он, и его рот свела судорога боли. — Она любила этот кон… — Он закрыл лицо руками, и его затрясло.
Молодой парень бросил на своих попутчиков растерянный взгляд, лицо его перекосилось, и он, вскочив с места, стремглав выбежал из кают-компании.
— Выключите! — гаркнул Кронс и метнулся к своему спутнику.
Бронер поспешно отключил запись.
Тем временем за столом буквально разыгралась драка. Кронс хотел поднять Шренинга из-за стола и увести, но тот, выкрикивая что-то нечленораздельное, ожесточенно отбивался.
— Да помогите же мне! — крикнул Кронс, бросив на капитана злой взгляд. — Его нужно уложить в постель!
Вдвоем они с трудом доставили сопротивляющегося, рыдающего Шренинга в каюту, уложили в постель, и Кронс надел ему на голову шлем медицинской помощи. Очевидно, шлем был уже настроен, потому что через минуту Шренинг затих, закрыл глаза и уснул.
— Что с ним? — спросил Бронер, но Кронс промолчал. Они вышли в коридор, и Кронс вновь опечатал дверь.
— Кронс, — буркнув, представился он.
— Бронер, — кивнул капитан.
Они молча прошли в кают-компанию. Кронс, смахнув остатки обеда Шренинга в утилизатор, жестом пригласил за стол капитана.
— У вас есть что-нибудь ненавязчивое… только не из крелофонии?
Бронер кивнул. Он подошел к стойке, поставил на воспроизведение что-то из синфаблюза и перенес свой обед на стол.
— Когда-то это называлось сойти с ума… — задумчиво проговорил Кронс, глядя в пустоту. Он тряхнул головой, словно отгоняя от себя какие-то навязчивые воспоминания, и взялся за вилку. — Шренинг был ответственным за проведение акватрансформации.
Бронер растерянно зашарил руками по столу.
— Много… жертв? — тихо спросил он.
Кронс тяжело вздохнул и отложил вилку. Как раз об этом вспоминать не хотелось.
— Двое, — через силу выдавил он. — Первым умер Алек Кратов. Но в этом не было вины Шренинга. У Алека больное сердце… Было. А мы не имели ни одного акватрансформированного препарата…
— А кто второй? — осторожно спросил Бронер. Лицо Кронса болезненно исказилось.
— Второй была его жена, — хрипло сказал он и кивнул в сторону коридора. — И… хватит об этом.
Вспоминать о смерти Анны было тяжело, а говорить — тем более. Нелепая смерть. Нежданная. Когда Шренинг вернулся к себе в лабораторию от Кратова, он не застал в ней Анны. Это не удивило его — работы по акватрансформации были прекращены, и Анна, скорее всего, ушла домой. Словно прощаясь, Шренинг прошелся по лаборатории, заглянул в реанимационный зал… И то, что он там увидел, заставило его похолодеть. Одна из секций работала в автоматическом режиме, и он сразу понял, что Анна находится там. Остановить процесс он уже не мог, и единственное, что ему оставалось, так это ждать. Совершенно машинально он проверил введенную программу и оцепенел. Вместо положенных трех статусграмм Анна поставила лишь одну, да и ту она сняла с себя лишь за час до эксперимента. Шренинг лихорадочно обшарил лабораторию, нашел старые статусграммы Анны и ввел их в приемное устройство. Статусграммы он подобрал, как и положено по методике, с годичным интервалом, но это и было его ошибкой. Анна была на втором месяце беременности, а статусграмма беременной женщины резко отличается от статусграммы ее обычного состояния. Но о ее беременности Шренинг узнал только потом…
— Я, конечно, человек посторонний, — нарушил молчание Бронер, — и не мне, как говорится, судить. Я не знаю, как расценят на Земле происшедшие здесь события. Но мне кажется — это подвиг.
Кронс недоуменно посмотрел на него, вздохнул и принялся есть. Бронер смешался. Кажется, он сморозил глупость.
— Скажите… — медленно проговорил он, пытаясь перевести разговор на другую тему. — А этот, третий пассажир…
Он кто?
Кронс поморщился.
— Одам Косташен, — сказал он, не прекращая есть.
— Родственник известного крелофониста?
— Нет. Он сам.
Бронер удивленно вскинул брови.
— Скажите, пожалуйста!.. — недоверчиво покрутил он головой и тоже взялся за вилку. Он был рад перемене разговора.
— Вы знаете, — доверительно сообщил он, — моя жена просто мечтает попасть на его концерт.
— Не знаю, — безразлично буркнул Кронс. Затем вдруг поднял голову и внимательно посмотрел в глаза капитану. — Вряд ли. По-моему, у него все-таки проснулась совесть.
Капитан непонимающе посмотрел на него. Но Кронс оказался прав. Года через два Бронеру с женой удалось попасть на концерт крелогруппы, в которой раньше выступал Косташен. Им понравилось, несмотря на то что критики отмечали весьма посредственное исполнение, сетуя на отсутствие лидера. Но никто и никогда больше не слышал имени крелофониста Одама Косташена.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КАМЕНЬ СЛОВА
…И с тех пор все человечество было счастливо, жило долго и умерло в один день.
М. Ковальчук. Из ненаписанного1
Инструкции по технике безопасности в Пространстве соблюдаются неукоснительно. Только после отправки грузов с транспортного корабля на Нирвану и подтверждения станцией их благополучного прибытия на планету Волошину разрешили воспользоваться межпространственным лифтом. Провожал Волошина второй помощник капитана, с которым он на редкость содержательно провел три недели парамерно-го перехода корабля от Земли к Нирване. У обоих было одно увлечение: история двадцатого века. Правда, второй помощник коллекционировал стереокопии механотехники, в то время как Волошин изучал общественную психологию. Впрочем, это не мешало им вести оживленные беседы, взаимно дополняя друг друга.
Договорившись встретиться на Земле, они тепло попрощались, и Волошин шагнул в кабину МП-лифта. Он еще успел повернуться и поднять в прощании руку, как створки кабины, щелкнув диафрагмой, распахнулись в коридор нирван-ской станции. На Земле перемещение в МП-лифте обычно не ощущалось, но сейчас, в момент щелчка диафрагмы, Волошин ощутил легкое обмирание в груди — сказалась разница гравитационных полей транспортного корабля и Нирваны.
Встречал Волошина многоцелевой кибероид в сизом корпусе для работы при высоких температурах — полутораметровая хитинокерамическая тумба с двумя ярусами тонких многосуставчатых конечностей и маленькой шестигранной головкой, напоминающей приплюснутую шляпку тюбика зубной пасты. На груди кибероида стереокрасками было нарисовано мужское лицо с выражением растерянного удивления — явно шарж на кого-то из сотрудников станции. Кибе-роид поздоровался с Волошиным, извинился, что его не встречает кто-либо из персонала, и попросил пройти в кают-компанию. Несколько конечностей верхнего яруса указали направление — шестая дверь по радиальному коридору. Затем кибероид снова извинился, что не сможет сопровождать гостя, и неспешно засеменил по коридору нижним ярусом конечностей в противоположную сторону. На спине кибероида теми же красками был изображен багровый затылок с обширной плешью. И Волошину ничего не оставалось, как кивком головы поблагодарить удаляющийся затылок и направиться на розыски кают-компании.
Нирванская станция оказалась типовой исследовательской базой, планировку которой Волошин знал достаточно хорошо, хотя нечасто выбирался в Пространство. Еще не видя табличек на дверях, он точно угадывал, что здесь — биохимическая лаборатория, здесь — оранжерея, здесь — центральная рубка связи… Но что-то почти неуловимое, подобно холодку в груди, возникшему в МП-лифте, делало ее непохожей на те несколько аналогичных станций, на которых ему довелось побывать, и в то же время странно знакомой. Это чувство находилось чуть ли_не в запредельной области ощущений и было настолько мало, что Волошин никак не мог уловить его суть. Что-то очень близкое, причем настолько, что атмосфера нирванской станции казалась привычной, домашней, умиротворяющей; в ней бесследно растаяла обычная командировочная собранность, нивелировалось легкое возбуждение, возникавшее у него перед деловым разговором, и появилось назойливое ощущение, будто он вернулся домой и сейчас за этим вот поворотом увидит дверь собственной квартиры.