Александр Плонский - По ту сторону вселенной
Только сейчас Кей понял, какую непоправимую совершил ошибку…
Инта не могла не ревновать его к «призракам», это было бы свыше ее сил.
Ревновала и чисто по-женски, и как уязвленный невниманием человек. Ее терзала мысль, что Кей все больше удаляется от нее, что он стал еще более немногословен, чем прежде, что разговоры с ней его тяготят, что в нем появилась отсутствовавшая ранее черта — рассеянность.
Однако Инта никогда, ни единым словом, не обмолвилась ему об этом, но к «призракам» наверняка начала испытывать неприязнь, какую испытывала бы к удачливой сопернице.
А Кей ничего не замечал! И лишь теперь понял, почему Инта отказалась от бессмертия.
Ее равно страшило и то, что Кей может ее разлюбить, и то, что он предпочтет живой Инте Инту-»призрака».
И вот сейчас Кей тосковал. Вместе с Интой ушла часть его собственной жизни.
Он вспоминал, как незаметно подкрадывалась к нему любовь. Поначалу Кей не замечал ее. И под конец тоже перестал замечать. И безжалостно казнил себя за это.
«Зачем я исполнил волю Инты?» — мучился он, хотя знал: по-иному поступить было нельзя.
«Нас ничто бы не разлучало. Мы зашли бы в сознание друг к другу, слились бы в одно целое. Я стал бы ею, она мною…» Думая так, Кей сознавал, что ничего из этого не получилось бы. Инта превратилась бы в свою тень. Ему бы хотелось обнять ее, но руки прошли бы сквозь пустоту. Он не чувствовал бы в ней женщины, жены. Она сделалась бы бесполым призраком, одним из многих — Сарпом, Угром, Шулем…
Нет, Инта поступила мудро, хотя какую жертву пришлось ей принести в подтверждение этой мудрости!
Теперь коллективное мышление тяготило Кея, он предпочитал одиночество. И «призраки», понимая его состояние, не навязывали ему своего общества. Кей на время как бы отделил себя непроницаемым экраном и от них, и от Корлиса, которого с трудом удалось вернуть к жизни, и от остальных членов их маленькой колонии.
Словно дух изгнания, оставляя взаперти бессильное тело, парил над планетой — то уносился в космос, насколько позволяли волны Беслера, питавшие энергией сгусток плазмы и полей — «плоть» Кея-»призрака», то, подобно птице, сложившей крылья, камнем падал на Гему, зная, что не разобьется и не погибнет, хотя временами жаждал этого.
Впрочем, Кей не утратил чувства долга и не помышлял о самоубийстве. Он никогда не унизился бы до позорного бегства.
Кей подолгу летал над местностью, где они с Интой и Корлисом совершили первую высадку. Часто опускался на старинное кладбище. Здесь, согласно когда-то высказанному Интой желанию, которое Кей счел шуткой, она была похоронена под камнем с портретом девушки-двойника, ставшим теперь ее изображением.
Как много успело измениться за то недолгое время, что они на Геме.
Окрестности мегаполиса расчищены, растения культивированы, выстроен поселок. В самом мегаполисе ведутся работы, отчасти археологические, отчасти восстановительные.
Старший сын Кея постигает азы науки под руководством Корлиса, а младший, первый абориген новой Гемы, рожденный такой дорогой ценой, отдан на попечение Мио, которая рада была бы заменить ему мать.
С того дня, когда Кей лишился Инты, в его сознании поселилась музыка.
Абстрагироваться от нее, как абстрагировался от коллективного мышления, не удавалось. Да он я не стремился к этому.
Ему нравились необычные, берущие за душу звуки. Постепенно их стали сопровождать расплывчатые образы.
Кей не принял эти рождающиеся в мозгу картины за галлюцинации, ни на миг не усомнился в своем рассудке, возможно оттого, что и музыка, и образы появлялись лишь в «призрачном» состоянии, а оно само по себе было достаточно противоестественным, чтобы удивляться чему-нибудь. Но считать видения за объективную реальность тоже не решался.
Между тем образы утрачивали неопределенность, становясь все более четкими и яркими. Кей узнавал и не узнавал в них Гему. Из мнемотеки «призраков» он извлек немало знаний о том, какой была планета до катастрофы. Видел видеофильмы о ее городах, технике, быте. Многое восхищало его, а еще больше раздражало и даже вызывало возмущение. В голове не укладывалось, как можно силой оружия утверждать правоту, а тем более неправоту. Пышные парады, напыщенно тупые лица военных, их маскарадные мундиры казались неправдоподобно нелепыми. Но чего стоили человечеству эти игрища!
С чувством почтения смотрел Кей на изощренно умные машины, а вот создавшие их люди вовсе не казались ему умными. Неужели они не сознавали, во что выльется неуправляемое буйство, именуемое ими прогрессом?
Да, он не спутал бы Гему ни с какой другой планетой, даже если бы у нее появился двойник.
То, что представлялось ему в его видениях, не было Гемой, хотя и походило на нее. Красочные толпы людей, которые и толпами нельзя назвать, потому что их отличал основанный на взаимном уважении порядок. Причудливые машины, действующие по какому-то особому, не известному Кею, но целесообразному принципу. Ажурные, кажущиеся невесомыми, здания. Нет, это не могло быть Гемой!
Но почему так узнаваемы созвездия в ночном небе, почему люди, при всем различии в одежде, нравах, поведении, ничем не отличаются от жителей Гемы?
В сознании Кея постоянно присутствовал образ хрупкой черноволосой женщины с высоким матовым лбом, пунцовыми губами и выразительным, пронизывающим, полным сострадания взглядом. Она существовала как бы независимо от других, сменявших друг друга образов, не смешиваясь с ними.
Это от нее исходила волшебная музыка. Это ее глазами смотрел Кей на странный мир, казавшийся ему таким добрым и счастливым.
Он не помнил матери, но сейчас думал, что мать была именно такой, как эта женщина. Материнским теплом веяло от нее. Своим постоянным присутствием она нисколько не нарушала его одиночества. Наоборот, он попробовал мысленно разговаривать с ней, как разговаривал с «призраками», и, к его удивлению, это получилось с первой попытки. Для них не существовало языкового барьера.
Ничего удивительного: мысли, которыми они обменивались не требовали слов.
— Как ваше имя, кто вы? — спросил Кей.
— Меня зовут Джонамо. Я обыкновенный человек, — ответила женщина.
— Но имя у вас необыкновенное.
— И на моей родине его считают необычным. Вообще же имена людей у нас и у вас схожи.
— Вы издалека? Может быть, из будущего?
— Нет, я просто из другого мира, — ответила женщина. — Он так и называется:
Мир.
— Я наблюдал его вашими глазами. Похож на Гему, но… Почему я не видел среди ваших людей военных?
— Мы уже давно не воюем. Раньше и у нас были войны, но мы вовремя остановились.
— Счастливый мир, — вздохнул Кей.
— Я не назвала бы его счастливым. Но верю, что он станет таким.
— А мы не сумели остановиться.
— Знаю. Мы приняли ваш сигнал на вакуумных волнах.
— Вы хотели сказать: на беслеровых волнах?
— У нас не было Беслера, — мягко улыбнулась женщина.
— И вы откликнулись на наш сигнал?
— Да. Поэтому я здесь…
Не сразу понял Кей, что их диалог вовсе не плод воображения, что он происходит в действительности. А поняв, решил: посол далекого Мира должен войти в систему коллективного мышления. Но не рано ли? Пожалуй, сначала надо связать Джонамо с Сарпом!
Сарп… Погруженный в пучину горя, Кей забыл о нем. Попытка восстановить мысленный контакт с ним оказалась безрезультатной. Неужели произошла еще одна беда?
15. Неугасимое пламя
Слово «призрак», вошедшее в их обиход с легкой руки Кея, раздражало Сарпа.
И не только своей смысловой нелепостью. Было в нем что-то полупрезрительное, обидное. Слово-плевок, намекающее на человеческую неполноценность, псевдосущность, мнимость.
Сарп принял его, иронизируя над собой, сознательно уничижая себя. Он не мог примириться с мыслью, что рациональная, упорядоченная, казалось бы, до мелочей правильная, целомудренная «вторичная жизнь» уступает в полноте, динамичности, яркости тому противоречивому, порой сумбурному существованию, которое вели обычные «плотские» люди.
Волею судьбы его жизнь раскололась надвое. И все сохраненное памятью тоже поделилось на две разновеликие части — «до» и «после».
Сарп невольно сопоставлял их, взвешивал утраты и приобретения, пытался слепить воедино «первичное» и «вторичное». Это ему не удавалось. И все же он до поры сохранял душевное равновесие. Оно рухнуло со смертью Инты.
Сейчас Сарп, подобно Кею, прекратил мыслеобщение, предпочитая неоглядным горизонтам коллективного мышления замкнутый мирок собственных переживаний.
И не потонуть в них окончательно можно было, лишь призвав на помощь иронию, эту «профессиональную болезнь» интеллектуалов.
«Я всего лишь призрак без кавычек, фантом, мним, псевдочеловек, — говорил он себе с горечью. — Но почему же мне так больно? Или эта боль тоже мнимая, кажущаяся? И все мои страдания всего лишь имитация страданий, игра беслеровских потенциалов? Но в чем же тогда разница между мнимым и действительным?» Смерть Инты вначале ввергла его в своего рода горестную эйфорию, он обрадовался пронзительной душевной боли, воспринял ее как свидетельство своей принадлежности к роду человеческому. Он — человек! Настоящий человек!
