Александр Зорич - Без пощады
Закрепищечину долго и тепло аплодировали. Пожалуй, даже дольше, чем до этого «русичу».
Закрепищечин уходил со сцены неохотно. Вероятно, у него было чем занять публику еще минут на двадцать. И если бы не регламент…
Таня очень надеялась, что ведущий вот-вот объявит перерыв. Ее истомленный поэзией мозг буквально гудел от новых впечатлений. Но вместо этого на сцену попросили Сашу Веселова, «надежду русской поэзии».
В первых рядах азартно завизжали девчонки филфаковского вида. Таинственно заулыбались опытные дамочки.
На подмостках появился двухметроворостый хлыщ в токсидо. С его уст не сходила улыбка ловеласа.
Веселов прочистил горло и объявил:
— И вновь — стихи о любви высокой… — он сделал пуантирующую паузу, — и о любви низкой.
Женская половина зала томно заерзала.
Вот тут-то Тане стало по-настоящему противно. Зал «Перископа» вдруг представился ей эдакой сходкой неудовлетворенных самок. Таких же как она — никому не нужных, никем не любимых.
В зале, накаленном эмоциями и учащенным дыханием, было не продохнуть. Тане сразу вспомнились мафлинги — температура их тела в период спаривания повышалась на шесть градусов.
Стараясь не наделать шуму, она встала со своего места и осторожно побрела к выходу, благо сидела в последнем ряду.
В прохладном, ярко освещенном вестибюле было пустынно. Только перед автоматическим гардеробом проталкивал шарф в рукав драпового пальто опоздавший старичок.
Куда идти? В буфет? Но ведь там Люба со своим подводником! Как прицепятся с расспросами…
А потом Люба ей еще выговаривать будет. Таня-де глуха к прекрасному. Лучшая подруга сделала все для Таниного культурного досуга, а ей, неблагодарной, даже лень воспользоваться ее благодеяниями!
И Таня в долгу не останется. Скажет Любе пару-тройку колкостей. Только какой в этом прок? Не уходить же в самом деле…
И тут ее взгляд упал на стрелку-указатель, которая звала на следующий этаж. Под стрелкой имелась надпись: «Место для курения».
— Можно вас угостить? Отличный голландский табак. — За спиной раздался интеллигентный мужской голос. Боковым зрением Таня заметила пачку сигарет «Ява-200».
— Видите ли… Я вообще-то не курю, — ответила она, не отрываясь от окна, за которым открывался отличный вид на город — кое-где зашторенный туманом, кое-где залитый желтым светом.
— В таком случае хотелось бы знать, что вы здесь делаете?
— Ничего.
— Интересное занятие — делать ничего. — Мужчина с сигаретами хохотнул.
Таня наконец решилась рассмотреть незнакомца.
И… тут же обнаружила, что незнакомец ей знаком!
Перед ней тот самый человек из кондитерской, бородач с визиткой. Таня даже фамилию его припомнила: Воздвиженский!
А вот Воздвиженский ее, похоже, вовсе не узнал.
По молодости лет Таня объяснила это обстоятельство тем, что за прошедший год с небольшим она успела измениться внешне в лучшую сторону. И пусть своя правда в этом была. Но все же…
Лишь спустя четыре года Таня поймет: знакомиться с девушками для Воздвиженского такое же будничное дело, как для нее ходить в университетскую столовую.
Разве она сама помнит, что брала на обед месяц назад — котлету по-киевски или шницель по-венски?
— Почему вы на меня так смотрите? — спросил Воздвиженский, глубоко затягиваясь. — Мы, вероятно, знакомы?
— Ваша фамилия — Воздвиженский. И вы поэт! — Воздвиженский просиял. Слова Тани он понял в том духе, что она знакома с его творчеством и считает его Поэтом. Именно с большой буквы.
— А что вы читали? Из моего? — кротко осведомился он, но, заслышав нечленораздельное блеяние попавшей впросак Тани, поторопился добавить: — Впрочем, какое это имеет значение? Все пена дней… Может, пойдем в буфет, закажем коньяку?
— Мирослав. Зовите меня просто Мирослав. Можно Славик. И вот еще что: давайте сразу на «ты».
— Д-давайте, — робко кивнула Таня, рассматривая пузатый коньячный бокал, на дне которого золотилась душистая жидкость. Коньяк она пила впервые в жизни.
— И должен сразу предупредить вас… То есть тебя, Танюшка. Моя фамилия произносится с ударением на втором слоге. А не на третьем! Ни в коем случае не на третьем. Уяснила?
— Умгу.
— Тогда вздрогнем! То есть я хотел сказать — за знакомство! — поправился Воздвиженский и улыбнулся Тане с хорошо отрепетированной галантностью.
Таня тоже отпила из бокала и окинула пустынный буфет рассеянным взглядом. Каким ярким и радостным казалось ей теперь все — после пятидесяти граммов «Арагви»! Каким уместным и теплым! Нежным и зовущим!
Ей с трудом верилось, что всего полчаса назад она почти решилась уйти!
Щеки Тани раскраснелись, глаза заблестели, а из прически выбились несколько платиновых прядей.
Она хохотала над каждой шуткой нового знакомого, пожирала холодные бутерброды с аппетитом молодой волчицы и, заложив ногу на ногу, обольстительно поигрывала своей черной туфелькой, совершенно позабыв о том, что эта проклятая туфелька, оказавшаяся на полразмера меньше, чем требовалось, до крови стерла ей мизинец…
До мозолей ли, когда Воздвиженский посвящал ее, простую студентку, в жгучие и высокие тайны поэтического цеха!
— А Закрепищечин… он вообще в Конкордии ни разу не был! Двадцать лет во всех газетах ее полощет и в хвост и в гриву, а сам даже до пограничного столба не долетал… Мы уже с ребятами его вышучивать устали. Думали даже сброситься ему на билет до Хосрова. Чтобы, значит, этот гусь на клона хоть раз вблизи посмотрел. Чтобы реализм в его творчестве наконец появился! А то ругать «встанек» по книгам да по газетам всяк дурак горазд! А он нам знаешь, что на это сказал?
— ?..
— В Хосрове, говорит, мне делать нечего. А вдруг понравится? Ведь тогда ругать Клон вся охота пропадет! С чего, говорит, я тогда жить буду? С чего детей кормить? Вот ты смеешься, Татьяна, а ведь мужик и правда дело говорит… Знаешь, какие ему гонорары в журнале «Наше время» платят? О-о… А Васищев всем раструбил, что живет со своей черепахой Лаурой!
— В интимном, что ли, смысле?
— А то!
— ???
— Только не спрашивай меня, каким образом! Сам желал бы знать! Но Васищев хранит молчание… Посвятил ей венок сонетов! «Твоим я панцирем нефритным От адской тьмы загорожусь…»
Таня не очень точно помнила, сколько времени они провели в буфете.
Из второй половины того зимнего вечера она запомнила лишь мягкую волосатую руку Воздвиженского на своем колене (как бы невзначай он положил ее туда, когда такси, которое несло их к общежитию, заложило слишком крутой вираж во славу январского гололеда).
И лукавую улыбку Любы, отворившей двери во втором часу ночи, она тоже запомнила, а как же. «Гулёна ты моя!» — сказала ей Люба вместо «спокойной ночи» и выключила свет.
По мере того как Таня все ближе подходила к заветной цели — диплому ксеноархеолога, — развивались и ее отношения с Воздвиженским.
Впрочем, поэт предпочитал именовать эти отношения «нашей дружбой».
Воздвиженский не форсировал событий. После того памятного вечера он объявился в поле зрения Тани лишь спустя две недели.
— В командировке был, такие дела, — объяснил он. Таня сделала вид, что вовсе даже и не спрашивала себя, куда подевался славный Мирослав. И вовсе его не ждала. Пусть Мирослав не думает, что Таня интересуется им больше, чем алебастровыми фигурками Банановой Культуры и гамаками из хвостов ландисских василисков.
Эту линию она гнула и дальше. Насколько могла последовательно…
Ухаживания Мирослава сильно отличались от ухаживаний Любиного кадета-подводника или многочисленных Тамилиных пассий.
Цветочно-конфетную фазу они вообще проскочили.
За четыре с половиной года знакомства Мирослав Воздвиженский подарил Тане цветы всего один раз. Если позволено будет отнести к цветам кактус с необитаемой планеты Синапского пояса.
«Вот представляешь, Танек, выступал сегодня на юбилее Общества Любителей Редких Растений… С огоньком, между прочим, выступал! Так они мне этот кактус подарили… Сначала думал отказаться. У меня он дуба врежет! А затем решил — чего отказываться? Тебе подарю…»
Воздвиженский не соврал — в квартире у него не выживали даже кактусы. Так сильно там было накурено.
Он снимал крохотную студию возле площади Льва Толстого. Интерьер студии состоял из того сомнительного неодушевленного сброда, который в объявлениях о сдаче жилплощади стыдливо именуется «мебелью наборной».
Студию Воздвиженский называл «берлогой». Там он творил, питался, встречался с многочисленными друзьями и осуществлял личную жизнь.
Личная жизнь, как правило, проистекала на двухспальном матрасе, что покоился в геометрическом центре студии.
«Наверное, в прошлой жизни я был японцем. Такой кайф, когда сплю на полу!» — самодовольно пояснял Мирослав.
