Александр Зорич - Без пощады
Из глубины каньона показался белый вертолет-штурмовик. Точнее, он был белым полчаса назад… Теперь от искореженной правой двери к хвосту тянулись длинные полосы копоти. Редкий случай: экипажу удалось справиться с пожаром в воздухе и продолжить полет! Живучая тварь…
Его пушки молчали. То ли стрелок-оператор не видел целей, то ли боезапас вышел…
Вертолет завис над водой напротив меня. Прокрутился на месте, поворачиваясь левым бортом — то есть исправной дверью.
Дверь была приоткрыта, из щели торчал ствол автомата.
Закричали — на фарси.
Я хотел ответить, но смекнул, что выйдет один вред. После диверсии манихеев клоны должны быть на взводе. Русского языка они наверняка не понимают, автоматического переводчика не имеют, и мои апелляции к правам военнопленного оставят их глухими. Но вражескую славянскую речь они узнают — по звучанию. Добьют меня, чтобы не терзаться лишними вопросами, — и улетят восвояси.
Мне очень повезло, что я был почти голый, остатки глины с меня смыл Стикс, а руки мои были связаны за спиной. Оборванец со связанными за спиной руками ну никак не ассоциируется с грозным вражеским диверсантом. Иначе они без разговоров прошили бы меня очередью.
Все эти доводы в менее связной форме я привел себе за полсекунды. И, нарочно усугубляя имидж бедной сиротки, перевернулся на живот, чтобы они могли видеть путы на моих запястьях как можно отчетливей. Я еще пальцами правой руки пошевелил, чтобы привлечь их внимание.
Мне удалось клонов заинтриговать!
У командира вертолета зародилась мысль, что связанный мужик с посеревшей левой рукой может оказаться конкордианским воякой, сбежавшим из манихейского плена.
А молчит почему? Наверное, эти нелюди вырезали ему язык…
А может, это манихейский ренегат? Тоже разведке сгодится…
Хорошо, что Второй Народный кавполк находился на Глаголе меньше стандартной недели. В контрпартизанской войне они были неопытны и потому — благородны.
Глава 6
Воздвиженский
2621 г.
Кенигсберг, Российская Директория
Планета Земля, Солнечная система
На вечер они, конечно, опоздали. А все из-за Любы. Она категорически отвергла предложенный Таней вариант вечернего туалета.
— Да пойми же ты, дурындище! В джинсах на поэтические вечера ходить не принято! Там же культурные люди!
— Знаю я этих людей. Психи одни.
— Психи или нет, но они не ходят на вечера в джинсах!
— Но ты же знаешь, что у меня больше ничего нет, — наконец сдалась Таня.
— Так попросила бы у меня. Что, очень гордая, да? — Люба сердито прищурилась.
— Ну… я… — Тане было нелегко признаться себе в том, что Люба попала в яблочко. — Ну… А что, если я попрошу?
Ближайшие полчаса обе девушки были поглощены подгонкой самых ударных позиций гардероба пышечки Любы к фигуре худощавой и высокой Тани.
— Это не годится. В этом я похожа на беременную, — страдальчески скривившись, резюмировала Таня и с негодованием отбрасывала прочь длинный, до щиколоток, твидовый сарафан. — А в этом — на бегемота-дистрофика. — И на Любину кровать приземлялись синяя плиссированная юбка в обнимку с белой капроновой блузкой, мило отделанной стразами.
Правильное решение было найдено именно тогда, когда и Люба, и Таня уже отчаялись. Впрочем, ведь обычно так и бывает в жизни.
— Послушай, есть идея, — сказала Люба. — У меня в чемодане лежит вечернее платье-стрейч. Мне его тетя подарила, еще на выпускной. Мне оно уже тогда было маловато! А тебе должно быть как раз! И как я только могла про него забыть?
— Послушай, а что такое стрейч?
— Господи, бывают же такие! — Люба жалостливо всплеснула руками. — Что такое иратоксилон, Таня Ланина знает. Что такое энтелехия — Таня Ланина знает. А что такое стрейч — она не знает! Боже мой…
С этими словами Люба встала на четвереньки и извлекла из-под своей кровати приемистый кожаный чемодан.
Любино платье-стрейч цвета сирени сидело на Тане так дивно, словно бы по ее мерке и было сшито.
Оно ненавязчиво обтекало все нежные выпуклости Таниной фигуры, где надо подчеркивая, а где надо — скрадывая.
Декольте на платье было неглубоким, но внятным. То есть как раз таким, каким ему следует быть у дамы, следующей на поэтический вечер.
К такому шикарному вечернему платью до пола подошла бы норковая горжетка цвета «белые ночи». Увы, горжетку Любина тетя подарить племяннице позабыла. А Таня даже не подозревала о том, что горжетки встречаются где-то еще, кроме исторических романов о русском дворянстве.
Черные туфли на невысоком каблуке и золотая цепочка с Таниным талисманом — крохотной фигуркой зодиакального рака — подошли к платью почти идеально.
Грязные волосы, которые она никак не успевала помыть и высушить, пришлось собрать в тугой пучок на затылке. Да, тяжелая платиновая грива смотрелась бы внушительней. Но странным образом строгий «училкин» пучок делал Танин образ даже более цельным.
В общем, когда две нарядные девушки выплыли из такси и простучали каблучками по каменным ступеням культурного центра, слегка припорошенным снегом, группа кадетов, устроивших перекур у входа, одобрительно засвистела.
— Ну их в болото, этих штафирок штатских! — кричали Любе и Тане. — Айда к нам, девчо-о-онки!
Люба проводила Таню в душный бархатный зал, где уже вовсю шли чтения, а сама бросилась на поиски своего подводника Андрюхи, который, как выяснилось из слов веснушчатого кадета с красной повязкой, был откомандирован поддерживать порядок в самой горячей точке «Перископа» — буфете.
Таня же притаилась за колонной и принялась слушать.
На сцене невысокий молодой человек в косоворотке и с шапкой светло-русых кудрей страстно декламировал:
Ой ты люли-люли-люлиРазлюлишеньки!У моей любимой губкиСловно вишенки!
В конце каждого четверостишия поэт вдохновенно тряс головой и сверкал голубыми, исконно русскими глазами, что, несомненно, нравилось дамам — они заполняли добрых три четверти кресел актового зала.
«Ну вот, одни женщины… — разочарованно подумала Таня. — Познакомишься тут!»
Когда поэт закончил, дамы принялись улыбаться и бить в ладоши.
Чувствовалось, что румяный, улыбчивый и кудрявый поэт в косоворотке хорошо им знаком. А многим, возможно, не только в своем стихотворном качестве. Высокая школьница с худыми ногами даже подарила поэту белую гвоздику.
Тем временем ведущий вечера вызвал на сцену поэта с неудобопроизносимой фамилией Закрепищечин.
Широко расставив ноги и заложив за спину обе руки (а между тем в правой была рукопись), Закрепищечин уставил в зал заряженный второсортной харизмой взгляд и принялся читать:
Мне не понять далеких персов,К Огню склоняющих чело,Огонь — пылать он должен в сердце,А не в метро!
После первого же станса Тане стало ясно, что лирика Закрепищечина, при всей сомнительности рифм («персов» — «сердце», «чело» — «метро»), исполнена широкого общественно-политического звучания и оттого пользуется успехом.
Стихи, что читал Закрепищечин, были сплошь посвящены одной теме: критическому осмыслению мировоззрения жителей далекой Конкордии. Ведь кто такие «далекие персы», если не инопланетные последователи зороастризма, родившегося в незапамятные времена на территориях, которые античному миру предстояло узнать для себя под именем Персии?
Многое в мировоззрении клонов радикально не устраивало Закрепищечина. Например, культ Священного Огня (поскольку «пылать он должен в сердце»). И конкордианская демографическая политика, разрешающая клонирование.
Кстати, последней Закрепищечин посвятил целую поэму — «Людского конвейера гул».
Закрепищечин доходчиво объяснял слушателям, что, если клонировать Мону Лизу, если поставить ее на конвейер, она лишится всей своей красоты. То же и с княжной Таракановой. И с Венерой Милосской, представьте себе, полностью аналогичная ситуация! Красивые женщины хороши тем, что уникальны, такая вот мораль…
Пока Закрепищечин, сопровождая декламацию однообразными рубящими движениями правой руки, читал поэму, Таня думала над одним вопросом: кому именно Закрепищечин втолковывает прописные истины?
Жителей Конкордии среди слушателей видно не было. А землянам и так все вроде бы ясно. Недаром же полное клонирование на Земле уже несколько сотен лет запрещено?
В отличие от Тани зал воспринял поэму на «ура».
Закрепищечину долго и тепло аплодировали. Пожалуй, даже дольше, чем до этого «русичу».
Закрепищечин уходил со сцены неохотно. Вероятно, у него было чем занять публику еще минут на двадцать. И если бы не регламент…
