Александр Зорич - Без пощады
Она посидит, подумает о любви, о войне, а может — о новом сериале, сентиментальном и торжественном, как и все у клонов, где выяснения отношений перемежаются беззаботными песнями-плясками. Там у них в местах, где в земных сериалах имеют место быть долгие поцелуи взасос, обычно идут вокальные дуэты куплетов на восемь-двенадцать… Помурлычет себе под нос такой куплет — и вернется на свой пост медицинской сестры мечтать дальше и пить свой зеленый (хотя по цвету желтый, как моча диабетика) клонский чай.
Интересно, она симпатичная?
Но глаз я не открыл.
Может быть, чтобы не разочароваться.
Хотя нет, я знал точно, как то, что командование ведет российскую армию от победы к победе: рядом со мной сидит красивая молодая женщина. С тщательно очерченным природой овалом лица, разлетающимися черными бровями и темными, сочными, как херсонские вишни, губами. Ее смуглая кожа, не тронутая косметикой — косметика у них, в Великой Конкордии, только для шлюх, — кажется отполированной солнцем до нефритового блеска, а глаза ее черны как сажа и сияют. В них — несгибаемая сила и непобедимая слабость, хотя силы, конечно, больше. Ее огромные глаза — как звезды над Чахрой, рыдают от обиды и безмолвно ликуют, ведь она очень рада меня видеть.
Я знал, видел третьим глазом, а может, осязал третьим осязанием, что она сидит ровно, привычно выпрямив спину. Не закидывает ногу на ногу, как наши девчонки-морковки в баре поселка Медвежий, нет-нет. А ее руки, тонкие, узкие, с коротко, как у хирургов, подстриженными ногтями, лежат на коленях. Если она сейчас встанет, то окажется худой и рослой, почти такой же высокой, как я. Но она не встанет, я просто чувствую. Она будет сидеть рядом, чуть наклонившись ко мне. Она не улыбнется. И ничего не скажет. Она вообще не очень-то любит улыбаться. И не любит говорить.
Ох и не скоро же до меня дошло, чей портрет нарисовали мои услужливые «третьи чувства». А когда дошло, вдоль моего позвоночника побежали россыпью ледяные мурашки. На секунду мне стало так страшно, как никогда не было в моей жизни. Потому что рядом со мной сидела Исса.
Мертвая, но странным образом живая.
Но потом в сырых подвалах моей души словно бы переключатель щелкнул. И страх исчез.
Закопошились мысли. «Но почему обязательно мертвая? Может, никакая и не мертвая… Медицина шагнула далеко вперед… Вдруг, когда нас с Риши увели конвоиры, клонам удалось эвакуировать Иссу с «Яузы»… А потом… А после этого… В каком-нибудь экспериментальном, сверхсекретном госпитале они пришили моей любимой голову, приклеили пальцы к рукам, скрепили правое с левым, наново наполнили ее сосуды самой нежной синтетической кровью…»
К счастью, на этом мое сознание прекратило попытки рационализировать явь. И я решил, что, если рядом со мной сидит мертвая Исса, значит, пусть сидит и дальше. Я не возражаю. И даже не боюсь.
Наверное, это покажется странным, но глаз я все-таки не открыл. Не смог.
Между тем мое тело ожило, напряглось — слишком уж хорошо оно помнило, не хотело забывать тот высокий, кипящий восторг, который близость этой девушки во мне возбуждала. Кровь, еще час назад вязкая, полумертвая, ожила, легкие принялись всасывать кислород, а костный мозг — космическую прану.
Исса тоже подобралась. Переменила позу — наклонилась ниже, приблизилась ко мне на расстояние шепота, я почувствовал, как щекочет мою желтую щеку ее легкое дыхание. Вот она вернула на свое плечо прядь волос, которая невесомым черным грузом бухнулась на мою ортопедическую подушку с застиранным штампом. Поерзала чуть — деликатно скрипнул под ее попой дерматин обивки. Интересно, она, как всегда, в своем армейском комбинезоне с широкими накладными карманами? Тогда в котором из двух комбинезонов — «парадном», с умилительным клиновидным вырезом на груди и приподнятыми плечиками? Или в обычном, без всяких убогих прикрас?.. Что?.. Я почувствовал, как на мою грудь легла ее рука. Совсем не холодная. Кто сказал, что руки у призраков обязательно должны быть холодными? Нет, теплая, как неделя на меже между июлем и августом. Всхлипнула липучка на моей белой в зеленую риску хлопчатобумажной пижаме, вздохнула еще одна, сердито чихнула последняя. Исса неспешно провела рукой сверху вниз, по груди, по животу… что ж, ни одного кубика на прессе не осталось, не то что тогда, в Хосрове… вот ее пальчики уткнулись в убогую преграду пояса — естественно, тоже хлопчатобумажного. Еще две хлипкие липучки — на штанах… И вот уже на коже моего живота зарозовел свежий отпечаток поясной резинки. Господи, да чем же я заслужил-то? Наверное, все-таки ничем. Такие вещи либо даются тебе судьбой просто так, либо вообще никогда не случаются…
Я почувствовал, как прогнулся матрас слева и справа от меня — это моя мертвая любовь взгромоздилась на узкое стерильное ложе. Накрыла мои исхудавшие бедра своими, неширокими, оставалось лишь положить руки ей на талию. И посмотреть на нее со слепой преданностью в слепом взоре…
Да-да, катитесь к чертям, последние сомнения: это Исса. Бывают такие вещи, которые невозможно перепутать с другими похожими вещами. Скажите, сколько раз мои руки лежали здесь, а большие пальцы осязали эти выдающиеся вперед подвздошные косточки, когда мы танцевали, когда мы не танцевали? Не скажете? Ладно, я и сам знаю. Не более десяти раз. От силы двенадцать. Пусть лучше будет двенадцать. А этот раз — пусть будет тринадцатым.
Плохая примета? Насрать. После «Яузы» я уже не верю ни в какие приметы. Впрочем, в существование «Яузы» я тоже уже не верю. Потому что на «Яузе» якобы погибла Исса. А на самом деле — не погибла, потому что сейчас, вот только что, она прикоснулась ко мне губами, поцеловала меня в левый глаз, затем, чуть помедлив, в правый. Мои ресницы хором завопили от восторга, и я пролепетал: никакой «Яузы» не было. Я сразу понял, что она хотела сказать своим поцелуем: «Не вздумай открыть глаза, Александр». Вот что. Впрочем, Александр не рвался. В тот миг невыносимо было думать о том, что гостья — чем бы она ни была — может вдруг исчезнуть, скрыться там, в дымчатом мареве реальностей, для нас до времени закрытых, если я проявлю непрошеную бдительность. Исса провела рукой по моей стриженой голове от затылка ко лбу. Так когда-то поощряла меня мама. Она, как и Исса, была не из ласковых. Кстати, ее тоже больше нет в том мире, где живу я. Получается, тоже когда-нибудь придет? И скажет строго: «Сынок, по-моему, ты слишком много куришь!»
Что ж, случилось. Встретились не только наши трепещущие руки, но и наши губы. Мои, сухие и алчные, и ее — медовые, хмельные, благодатные. И они принялись приветствовать друг друга по-своему, разговаривая на странной своей лингве, чьи слова были мне неясны, но чьи интонации околдовывали. Она прижалась, прилипла ко мне всем своим телом, облеченным — да-да, теперь ясно, что именно в комбинезон, мои беспризорные пальцы уже прощупали его вдоль всех швов. И я почувствовал себя смазливым восемнадцатилетним сиротой из клонского сериала «Цветы на снегу» (Великая Конкордия смотрела его семь лет кряду). Сиротой, которого благодаря счастливой случайности вдруг отыскала его сводная сестра — красавица, умница и отличница политической учебы. И амур не промазал…
Когда сильный розовый язычок Иссы проник в меня, быстро сломив недоуменное недосопротивление — просто раньше она никогда так не делала, — мое сердце увеличилось, удесятерилось в размерах и стало большим, как госпиталь, как красный гигант. Ну, кранты. Я вдруг отчетливо осознал: если Исса является в сущностном смысле видением, чье появление вызвано неким галлюциногенным веществом или наркотиком (клоны вкололи его мне? вдули в ухо? подмешали в пищу?), я расшибусь в лепешку, лишь бы просидеть на этом наркотике до гробовой доски. Прощайте, друзья. Пушкин отправляется в мир лживых фантазий, уворованных им у самого себя. Там, как оперный Орфей, я буду каждый день искать мою Эвридику, пока не отыщу ее всю в облаках химического тумана. Или пока не сдохну.
Скажете, наркомания — это для англосаксов? Скажете, плохо быть наркоманом? Мягко говоря. Но я потерплю. Придется. Потому что эту Иссу я не променяю ни на что на свете. Даже на счастье для всех даром. Даже на нашу победу.
Улучив момент, мои пальцы протиснулись в свободное пространство между нашими телами (это было нелегко, учитывая силу взаимного притяжения) и зацепили пластиковый язычок зиппера на ее комбинезоне. «Может, снимешь?» — хотел сказать я вслух, но затем, убоявшись непонятно чего, произнес мысленно. А вдруг говорить с ней тоже нельзя? Вместо ответа Исса выскользнула из плена моих объятий, выпрямилась и легко соскочила на пол. С тряпичным шелестом сползла униформа, должно быть, оливкового, с коричневым проблеском, цвета. Возвращайся скорей, малыш. Я же знаю, больше тебе снимать нечего — моя зрячая рука уже выболтала мне все твои секреты: под комбинезоном у тебя нет ничего, кроме живой шелковистости кожи. Вот и ладушки. Вот и не нужно ничего. Зачем нам трусики и бюстгальтеры, когда мы будем любить друг друга вечно, мы же не будем никуда ходить, а потому трусики и бюстгальтеры нам и впредь не понадобятся… Исса прижалась ко мне и требовательно впилась в мои губы.
