Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны»
На пути. Только вот туда или оттуда? Круг за кругом…
Или есть области, где вообще не имеют смысла такие понятия — «туда» и «оттуда»?…
Лейтенант не говорит больше ничего. Он просто смотрит на дорогу — довольно спокойно; в выражении его лица я никак не могу разобраться. Впрочем, и не пытаюсь.
Не всё ли равно? Если теме суждено развиться, она разовьётся сама. Зачем форсировать? Тем более, когда не очень-то и хочется…
И вдруг мне делается невыразимо противно. Всё это я уже слышал сотни раз — и слышал, и говорил себе сам. Я уже сто раз проезжал по этой мокрой дороге, и у меня было сто одинаковых провожатых, которые произносили одни и те же слова. Трогаешь обычную шахматную пешку, а за ней тянется ступенчатый шлейф отражений — пешки, пешки, пешки… Я не знаю, какого вы цвета, ребята, но вы мне надоели. Они так бесполезны, все наши попытки… все ваши попытки понять, где мы находимся и что с нами происходит, потому что понять по-настоящему можно только тогда, когда не понимаешь. Знание — это незнание. В знание не надо играть, эта игра слишком азартная. Хочешь, чтобы она тебя не затянула, — не садись играть вовсе. Уже сел — постарайся прервать. Если это возможно. Попробуем. Итак, я расплачиваюсь по счёту и поднимаюсь из-за стола… то есть я просто говорю:
— Остановите. Мне здесь выходить.
И дальше всё идёт, как вереница кинокадров, которые прокручиваются почему-то с очень маленькой скоростью. Знакомая улица. Трамвайная остановка. Серый кирпич типовых домов. Ещё одна знакомая улица, на которой почти темно; по времени полагалось бы уже включить фонари, но фонари здесь давно вышли из строя, и по соображениям светомаскировки их не чинят. А в подъезде сейчас будет совсем темно. Совсем. Я ощупью поднимаюсь по лестнице; окно на лестничной площадке закрыто щитом, и здесь мне всё-таки приходится искать спичку. Копошусь, как крыса в наглухо закрытом ящике… Вот спичка вспыхивает, и внутренность ящика заливает густо-жёлтый свет; на стенах движутся мои огромные тени — кажется, что их несколько и они кривляются друг другу… Я жму на кнопку звонка и понимаю, что надо что-то ещё сказать, и мой голос кажется мне неожиданно чужим, когда я произношу:
— Привет, Ольга. Это я.
Свет. Целое море света. Свет зажжён по всей квартире — и в коридорчике, и в комнатах, и даже, кажется, в кладовке, и после темноты подъезда это производит на меня почти шоковое действие. Ольга стоит, чуть облокотись на полку занимающего половину прихожей книжного шкафа, и с лёгкой усмешкой смотрит, как я щурюсь. Вообще-то выражение лица у неё сейчас немного странное, но вникать в это мне, по понятным причинам, совершенно не хочется.
Потом она переводит взгляд на мой мундир.
— О боже. Ну ты хоро-ош, — говорит она с оттенком детского восторга.
Я почему-то сразу же начинаю чувствовать себя крайне глупо.
— Угу. Скажи, у тебя тут можно?…
— Можно. — Она на мгновение задумывается. — Где ванная — ты знаешь, горячая вода есть…
Она сторонится, пропуская меня, и, когда я уже вхожу в ванную, добавляет:
— Собирался прийти Михаил. Думаю, вскоре после тебя.
Я никак не реагирую, хотя это известие меня и радует — Миша Маевский, как же… я не видел его месяц и уже, пожалуй, скучаю… Просто время поговорить у нас ещё будет. А пока я закрываю дверь на щеколду и на секунду замираю, осознав себя находящимся в ванной комнате. После этого бесконечного холодного дождя, и бесконечно грязных дорог, и набегающего от горизонта почти невидимого дыма, после… Я даже встряхиваюсь. Невыносимо белая эмалированная ванна, аккуратные кафельные плитки, электрический свет от лампы под потолком, — всё это, взятое вместе, смотрится сейчас настолько неестественно, что я просто пугаюсь, и приходится покрепче вцепиться в раковину. Хотя головокружения я вовсе не чувствую. Ничего, пройдёт. Всё в порядке. Я просто пришёл с войны.
Между прочим, я не раз наблюдал, как человек, побывавший — нет, не на нормальном фронте, как я сейчас, а в совершенно иных, предельно острых ситуациях, где плющатся под молотом Тора абсолютно все этические концепты и люди на время перестают быть людьми… — как такой человек приходит в дом к обычным людям, у которых ничего такого в биографиях нет — возвращается к очагу, так сказать, — и тоже становится обычным. Вот что поразительно. Казалось бы, след, который определённые вещи оставляют на психике, должен быть глубоким и пожизненным — и так оно в действительности и есть. Но вот ты видишь, как такой человек сидит напротив тебя за столом, радуется хорошему вину, шутит, флиртует с дамами… И самое удивительное, что этому никто не удивляется. Просто одна сторона личности свернулась в узелок, другая — раскрылась. И тогда получается, что в каждом из нас одновременно — именно одновременно, а не последовательно, — живёт множество персон, которые можно тасовать, будто карты…
Иначе просто невозможно объяснить то, что мы видим на каждом шагу.
Человек был в аду — и вернулся. Как Тезей. Почему, чёрт побери, мы не замечаем, что именно это происходит вокруг нас постоянно?
Да, тот, кто нас создавал, вложил в нас и такую потрясающую способность: оторванные куски души у нас отрастают почти мгновенно. И кто может сказать, награда это или проклятие?
Я нахожусь в ванной уже десять минут — это я вижу на наручных часах, которые лежат на полочке вместе с прочей моей мелочью типа зажигалки и бумажника. Китель, который я старательно драю тряпкой и щёткой, стал почти чистым. Почти — но не совсем. А один из моих, если хотите, пунктиков состоит в том, что форма всегда должна — нет, не быть идеально чистой, но производить поверхностное впечатление таковой. Как будто тебе завтра предстоит собственный расстрел…
И, руководствуясь этим соображением, я продолжаю отчищать китель и брюки ещё довольно долго, не глядя больше на часы. Ну вот, кажется, нормально. В таком виде уже не стыдно и на приём к генералу — а, кстати, не исключено, что завтра мне именно это и предстоит. Ведь командование нашей группы находится в этом же городе. Всё тут теперь на пятачке…
Смотрю в зеркало. Выражение лица — уже привычно жёсткое, как у многих и многих здесь; только под этой жёсткостью, как под маской, довольно легко прочитать некоторые странные для офицера, да и вообще для взрослого человека качества. Детская наивность… да ладно, будем называть вещи своими именами: детская глупость. Существо, которое очень боится, что у него вот-вот отберут игрушку. Забавно, что кое-кому такое сочетание нравится… С другой стороны, есть и мимолётное впечатление некой цельности — уж не мне судить, имеется в нём доля истины или нет. Ну, в общем, в таком виде жить можно.
Жить можно…
Я раздеваюсь окончательно, влезаю в ванну — голая спина прикасается к ледяному чугуну… — и, пустив сильную струю горячей воды, позволяю себе роскошь целую минуту ни о чём не думать.
Дольше — не получается.
Когда я накинул халат и прошествовал в так называемую гостиную, оказалось, что компания уже в сборе. Маленькая компания — всего три человека. Костя Семёнов, Миша Маевский и Ольга. Они сидели у стола, на котором красовался типичный «средний эмигрантский набор»: чай, лимон, большая сковорода с яичницей, тарелка с печеньем, высокая бутылка красного вина… — они сидели вокруг всего этого и ждали, и только через секунду до меня дошло, что они ждут меня. Они не поднялись мне навстречу, не издали приветственных возгласов — всё это было лишним. На шестом году большой войны нормы поведения меняются. Спасибо вам за то, что я могу просто вернуться сюда. Это хорошо, когда есть куда вернуться.
— Привет, — сказал я вслух.
Семёнов и Маевский молча пожали мне руки.
— Прямо с фронта?
Они оба были в мундирах; я покосился на свой роскошный халат и почувствовал в ситуации какой-то тонкий комизм. Впрочем, заподозрить сейчас ребят в шутке — значило бы оскорбить их. Я кивнул.
— Не то чтобы с фронта… Я сегодня в дорожном дозоре стоял — вон там, — я сделал жест рукой, который стороннему человеку мог бы показаться неопределённым, но на самом деле довольно точно указывал в сторону северо-восточного сектора, то есть места, где и шёл сегодняшний бой. — Час назад вернулся.
— Ну и как там дела?
— Грязь, — сказал я и перевёл взгляд на стол. — Ребята, я же ничего с собой не принёс…
— Ты с дежурства, — сказал Костя, усмехаясь одной стороной рта. У него был паралич лицевого нерва после контузии. — Это мы сейчас — тыловики…
— Короче говоря, садись и жри, — закончил Михаил.
Совет был хороший. Настолько хороший, что я последовал ему не раздумывая — и только вонзив зубы в бутерброд с маслом, понял, насколько голоден. Отдежурил, называется. Ольга, не говоря ни слова, придвинула ко мне ещё одну тарелку, и какое-то время я занимался только едой, поглядывая, конечно, время от времени на окружающих — но не для того, чтобы получить какую-то информацию, а просто…
