Стивен Дональдсон - Запретное знание
Ну хорошо. Значит, они хотели забрать его с самого начала. Хотя тогда у них не было разрешения с самого верха. Но для чего замораживать его? Для чего все эти расходы на криогенное замораживание? Почему просто не заковать его в кандалы и не отправить ближайшим кораблем на Землю?
От этого вопроса Милошу становилось не по себе; он слишком близко касался того, что не знал. Он растерянно потер свой скальп и полез в карман за ником.
Чтобы сохранить его? – думал он.
Для чего? Кому, черт побери, захочется сохранить кого-то подобного Ангусу Фермопилу?
Милош не нашел удовлетворившего бы его вопроса. Он задумался вновь.
Чтобы перевезти его? В наручниках, с некоторыми предосторожностями, его можно безопасно доставить в любую точку принадлежащего человечеству космоса. Это будет так же безопасно, как и любой чертов замораживатель.
Большинство мужчин и женщин, с которыми беседовал Милош, концентрировались именно на этом. Шеф службы безопасности Станции не мог позволить потребовать объяснений.
– Почему? Почему замораживать?
Так как у него не оставалось другого выбора, Милош рискнул ответить честно. Внутренне сжавшись, он ответил:
– Чтобы заставить его замолчать? Чтобы он не заговорил с нами? Штаб-квартира ПОДК в восторге, что нам не удалось расколоть его. Они не верят нам. Они не хотят, чтобы мы узнали то, что он может рассказать нам.
К облегчению Милоша, его начальник пришел к такому же самому заключению. Пыхтя от гнева шеф сказал:
– Дьявол, я этого не понимаю. Этот сукин сын портил кровь всем вокруг с тех пор, как я себя помню. Он совершил такое количество преступлений и замаскировал их так удачно, что меня тошнит. Если кто-то и должен заниматься им, то только мы.
Это было не совсем то, что хотел услышать Милош. Он хотел избавиться от Ангуса, и чем скорее – тем лучше. Подавив слабость, он спросил:
– Что вы собираетесь предпринять?
– Поговорю с Центром, – ответил шеф. Его поведение было таким же простым как и его преданность. – Поговорю с Советом. Они поддержат меня, во всяком случае на какое-то время. Им не понравится такое обращение с нами, так же как не нравится мне.
Этот дьявольский Акт Приоритета штука новая, мы можем сделать вид, что не понимаем его. Мы можем утверждать, что не знаем правильности проведения процедур. Мы можем потребовать подтверждения. Штаб-квартира не позволит нам долго тянуть, но какое-то время мы выиграем.
Черт побери, Милош, сломайте этого сукиного сына.
– Постараюсь, – пообещал Милош, в душе застонав.
Он сообщил об этом решении всем заинтересованным. Затем он и его подчиненные удвоили усилия, стараясь сломить молчание Ангуса.
Естественно, самому Ангусу Фермопилу о произошедшем никто ничего не сказал. Он переживал внезапное увеличение всевозможных пыток; от использования наркотиков, которые низводили его мыслительные способности до уровня гусеницы, до пытки бессонницей и сенсорного подавления. Но объяснений ему дано не было. Из изменений в обращении с ним он делал выводы сам.
Тем не менее, несмотря на все пытки, боль и насилие – несмотря на страх перед уничтожением – он упорствовал в своем простом героизме трусости. Он считал, что как только мучители получат от него то, что им нужно, его тут же убьют. Таким образом, единственно, как он мог сохранить свою жизнь – это держать рот на замке.
Он заключил пакт с Морн Хайланд. Это было глупо, но он придерживался условий их соглашения. Она не предала его. Вместо этого она сбежала со Станции вместе с Ником. Он знал это, потому что никто не предъявлял ему обвинения в использовании управления шизо-имплантатом. И никто не обвинял его в преступлении, которое заставило корабль Хайлен «Повелитель звезд» отправиться за ним в погоню. Если бы она осталась на Станции, он был бы уже мертв – и не обязательно потому, что она дала бы против него показания. Самые обычные рутинные обследования открыли бы присутствие имплантата. Таким образом, он знал, что она, со своей стороны, придерживалась условий соглашения. И он не предавал ее.
В своем упорном отказе давать показания он имел некоторые преимущества, которые никто не мог отнять у него.
Одним из них была жизнь, которой он жил; долгие годы, приучившие его к такой жестокости, какую охранники и представить не могли. Избиения, которые причиняли боль костям, и парализаторы, которые вызывали приступы тошноты, были ненамного страшнее, чем мучения, пережитые им в детстве и юношестве, или в течение периодов времени, последовавших за ними. Честное слово, обращение с ним сейчас было не хуже того, что он сам проделывал с собой, лишь бы остаться в живых, когда все было против него. Годы могли бы ослабить выдержку его тела, но они не уничтожили память о боли – и его стремление спастись.
Он был гораздо крепче любого из тех, кто причинял ему боль. И он привык к тому, что к нему относятся таким образом. Он проявлял свои лучшие качества тогда, когда был напуган до крайности. Его ужас перед своей беспомощностью делал его практически сверхчеловеком.
Еще одним из преимуществ было то, что он знал, как заставить нервничать своего дознавателя. Тот же самый разум, который мгновенно понял, что означает увеличение интенсивности пыток – у службы безопасности Станции исчерпывался лимит времени, и если они не сломают его в ближайшее время, то они потеряют все шансы – подсказал ему, какова роль Милоша Тавернье в его допросах.
Главное обвинение против Ангуса было сфабриковано. До своего ареста он узнал, что у Ника Саккорсо какие-то дела с безопасностью. И, естественно, Ник не смог бы использовать станционные продукты без позволения службы безопасности – без помощи двойного агента в самой Службе. Поведение Тавернье во время месяцев следствия позволило Ангусу сделать вывод, что он знает кто этот двойной агент. Это была интуиция труса; он мог точно определить, когда человек, задававший ему вопросы, не хотел услышать ответы на них.
Поэтому он цеплялся за свое молчание, несмотря на свое ухудшающееся положение, и ждал, пока у заместителя директора не закончится время.
Он вел себя так, словно был побежденным, готовым к смерти. Его охранники, естественно, не доверяли его поведению; и у них были на то причины. Но его это не волновало. Все, что его волновало в настоящий момент – это сохранять силы, пока не произойдет каких-то перемен.
Несколькими месяцами ранее он использовал свое поведение для других причин.
Сначала, сразу после ареста – во время предварительного расследования, так же как во время приговора и отсидки – это поведение ему не было нужно. Во время обычной процедуры было бесполезно притворяться, бесполезно протестовать. Если бы он проявлял нечто кроме обычной черной ярости, это было бы облегчением. Но он старался избежать приговора об уничтожении. И тщательно скрытое облегчение было бессильной, мысленной благодарностью Морн Хайланд, которая придерживалась условий сделки.
Но это было до того, как они сообщили ему, что «Смертельная красотка» разобрана на запчасти. Когда он услышал, что его судно уничтожено, что оно перестало существовать, логика его эмоций стала совсем другой. Все, что напоминало благодарность и облегчение, исчезло в горячей печи ужаса и ненависти; в сочетании настолько жутком, что он выл, словно дикий зверь, и впал в ярость пока его не успокоили инъекциями.
Когда он опомнился от первого шока, он принялся изображать, будто потерял желание жить.
Во время допросов он продолжал смотреть на Тавернье с нескрываемой враждебностью; он не хотел, чтобы его дознаватель сорвался с крючка. Но когда он оставался один, он становился заторможенным, ни на что не реагирующим. Время от времени он забывал питаться. Сгорбившись на своей койке, он смотрел на пустые, почти бесцветные стены камеры, на пол, на потолок – они были неотличимы друг от друга. Временами он неотрывно смотрел на лампочку, словно надеялся, что она ослепит его. Он почти не мигал, когда поблизости появлялись охранники с парализаторами. Им приходилось загонять его в санблок, чтобы он хоть изредка мылся.
Они недоверчиво отнеслись к его поведению. Это было понятно. Но ведь они были всего лишь людьми – и их одолевала скука. А он обладал терпением подлинного труса, упрямством труса, позволяющим выжить. Несмотря на непрекращающийся поток эмоций, он мог выжидать, пока все не станет, как он хочет. И своего шанса он ждал два месяца, не выдавая себя и не выказывая никаких эмоций, кроме обреченного отказа от жизни и ненависти к Милошу Тавернье.
Наконец мысль, что он медленно умирает прочно угнездилась в мозгах охраны. Постепенно охранники стали вести себя все более беззаботно.
И наконец он использовал свой шанс.
В короткие часы ночи на станции – хотя как он узнал, что была ночь, оставалось загадкой, потому что свет в его камере никогда не отключался – он оторвал от простыни полосу материи и стянул ею шею так плотно, что его глаза выкатились из орбит, и он едва мог дышать. Затем рухнул на койку.
