Иэн Бэнкс - Последнее слово техники

— Нет, — прошептал он, — нет.

— Дервлей, кончай с этим. Позволь мне вызвать корабль.

— Нет, — он помотал головой. На его бровях висели капельки пота. На губах запеклась кровь. По плащу расползалось большое тёмное пятно. — Оставь меня.

— Что?

— Простите?

— Нет. Не делай этого.

— Простите, может быть, я вызову полицию?

— Линтер? Линтер?

— Простите, я…

— ЛИНТЕР!!!!!!

Его хватка ослабла, а глаза бессильно закрылись.

Из ресторанчика выскочили ещё несколько человек. Кто-то сказал: «Иисусе!»

Я стояла на коленях на холодном тротуаре, глядя Линтеру в лицо и думая: Сколько фильмов? (Пушки всегда умолкают, и сражение останавливается.) Как часто они это делают в их коммерческих грёзах? (Присмотри за Карен… Таков закон, мистер… Ты знаешь, я всегда буду любить тебя… Убей мерзавца Джорджи… Ici reste un déporté inconnu[76]…) Что я здесь делаю? Идёмте, пожалуйста, идёмте…

Это они мне говорят.

Кто-то пытался поднять меня на ноги, оторвать от него.

— Идёмте, пожалуйста, идёмте…

Потом он опустился рядом с Линтером, вид у него был сердитый и удивлённый. Кто-то кричал и плакал. Люди расступились.

Я побежала.

На бегу я активировала брошь-терминал и закричала в неё что-то нечленораздельное.

В дальнем конце проулка, почти рядом с выходом на главную улицу, я остановилась и прислонилась к стене, тупо созерцая выкрашенные тёмной краской кирпичи.

Потом что-то тихо хлопнуло, и передо мной внезапно появился дрон; корпус машины был чёрным, как портфель бизнесмена, а по обе его стороны на уровне глаз парили два управляемых ножа, мелко подрагивая в полной боевой готовности.

Я глубоко вздохнула.

— Тут кое-что произошло, — тихо сказала я.

Я смотрела на Землю. На её голографическую копию, парящую у стены моей каюты: сверкающую, как бриллиант, или синюю, местами — цвета песка или в белых завитках.

— Это похоже на самоубийство, — сказал Тагм, удобно растянувшись на моей кровати. — Я не думаю, что католицизм допускает…

— Но я согласилась с этим, — сказала я, мерно покачиваясь взад-вперёд. — Я позволила ему это с собой сделать. Я могла бы вызвать корабль. Даже после того, как он потерял сознание, у нас ещё было достаточно времени, мы могли бы его спасти.

— Но, Диззи, он же был изменён в соответствии с местными стандартами, а они ведь умирают, когда сердце останавливается, не так ли?

— Не сразу. Есть ещё две или три минуты после остановки сердца. Времени было достаточно. У меня было достаточно времени.

— Тогда вспомни, что в это время делал корабль, — фыркнул Тагм. — Он же за вами всё равно наблюдал. Он наверняка держал что-нибудь наготове. Да Линтер, если хочешь знать моё мнение, был под таким плотным колпаком, как вряд ли ещё кто на планете. Корабль обо всём знал и мог что-нибудь сделать, если бы захотел. У корабля были все возможности для этого, он получал данные в режиме реального времени. Не ты за это несёшь ответственность, Диззи.

Я чувствовала, что мне лучше принять как должное сомнительные соображения Тагма.

Я села на постели, положив голову на руки и глядя на голограмму планеты. Тагм встал и подошёл ко мне, прижал к себе, положил руки мне на плечи, а голову прислонил к моему лбу.

— Диззи, прекрати об этом думать дни напролёт. Займись чем-то полезным. Ты не можешь просто сидеть и смотреть на эту чёртову голограмму целыми днями.

Я отстранила одну его руку и снова воззрилась на медленно оборачивающуюся вокруг своей оси планету. Я могла одним взглядом охватить её от полюса до экватора.

— Ты знаешь, — сказала я, обернувшись к Тагму, — когда я приехала в Париж, чтобы в первый раз повстречаться с Линтером, я стояла на балконе и от нечего делать разглядывала двор того дома, где он жил. И я увидела на стене маленькую табличку, извещавшую, что в этом дворе запрещено фотографировать без специального разрешения. Представляешь? Они даже светом хотят распоряжаться!

В 03:05:03 по западноевропейскому времени 2 января 1978 года общеэкспедиционный корабль Контакта Капризный сошёл с орбиты вокруг Земли, оставив после себя восемь спутников наблюдения — в том числе шесть на орбитах, приближавшихся к геостационарным, — и рощицу молодых дубов на берегу Лосиного Ручья в Калифорнии.

Корабль настоял на том, чтобы забрать с собой также и тело Линтера, выкраденное им из морозильника в нью-йоркском морге. Но если мы улетели, то Линтер в некотором смысле всё-таки остался. Я напомнила, что он выразил желание быть погребённым на планете, но корабль воспротивился, указав, что последние подробные инструкции, оставленные Линтером на предмет обращения с его бренными останками, датируются временем, когда он впервые поступил на службу в Контакт, а произошло это пятнадцать лет назад. Эти инструкции были вполне обычны для нашего общества и предусматривали погребение тела в центре ближайшей звезды, так что корабль опустил труп в Солнце. Быть может, спустя миллион лет свет, испускаемый частицами тела Линтера, всё ещё будет озарять планету, которую он так крепко полюбил.

Капризный навёл вокруг себя поле невидимости на несколько минут, но, пролетая мимо Марса, временно выключил его (так что существует определённая вероятность, что момент его отлёта был зафиксирован одним из земных телескопов). Возможно, ему требовалось забрать с остальных планет системы своих дронов и снять с орбит искусственные спутники. Вплоть до самого последнего момента он оставался в реальном пространстве (а его масса, в соответствии с релятивистскими эффектами, стремительно возрастала, и, следовательно, его в принципе могли заметить земные учёные, как раз в это время проводившие глубоко в недрах заброшенной горной выработки эксперимент по обнаружению гравитационных волн), а затем покинул его, переместив предварительно тело Линтера в сердцевину Солнца, отозвав последних дронов с Плутона и комет, а также запустив алмаз Ли на орбиту вокруг Нептуна (где он, вероятно, остаётся и по сей день).

Сперва я была твёрдо намерена покинуть борт Капризного после отдыха и рекондиционирования, но месяц, проведённый в покое на орбитальном хабитате Сванрайт, поколебал эту уверенность. На корабле у меня осталось слишком много друзей, да и сама машина была очень расстроена, обнаружив, что я намерена уйти. Он уговаривал меня остаться, но никогда, ни одним словом не обмолвился, наблюдал ли он за мной и Линтером той ночью в Нью-Йорке. Так что мне оставалось только гадать, действительно ли моя вина так велика или я просто напрасно себя извожу? Я не знаю ответа до сих пор. Не знала его тогда и не знаю сейчас.

Да, я испытывала вину, но какого-то странного толка. Что меня действительно беспокоило и с чем я не могла смириться? Не то, что Линтер пытался сделать, и даже не его смерть, больше походившая на самоубийство, но в гораздо большей мере — тот поразительно устойчивый миф, на котором эти люди построили свою реальность. Меня уязвляет мысль, что, когда мы временами брюзжим на отсутствие настоящих страданий и переживаний, жалуемся на свою неспособность создать Настоящие Шедевры Искусства, впадаем в уныние, которое ничем не можем заглушить, мы на самом деле прибегаем к своему обычному трюку — а именно, придумываем себе очередной повод для беспокойства, повод, чтобы уйти от благодарности за ту жизнь, которая у нас есть. Мы можем мнить себя паразитами, внимающими сладким сказочкам Разумов, искать «подлинных» чувств, «реальных» эмоций, но мы всё равно не с тем воюем, а на деле сами становимся произведениями собственного искусства — искусства жить так беззаботно, как только возможно. И в этом мы достигли известного совершенства. Альтернативу я увидела на Земле. Альтернатива — это полная мера страданий, и всё, чем они горят, что причиняет им боль и затаённый дикий Angst[78], даёт на выходе горы шлака и отбросов в таких количествах, каких ещё надо поискать. Мыльные оперы и телевикторины, бульварные газеты, любовные романы и прочая макулатура.

И что ещё страшнее, существует взаимное притяжение между воображаемым и действительным, постоянное загрязнение реальности, искажение правды, мешающее им отличить вымысел от подлинной жизни, принуждающее их вести себя в реальных ситуациях по правилам, взятым из старых, как мир, наборов художественных клише. Так множатся мыльные оперы, а с ними и те, кто пытаются жить «как в кино», наивно воображая, что эти сюжеты имеют хоть какое-то отношение к реальности; отсюда и викторины, где идеальным признаётся мышление, максимально близкое к среднестатистическому, и того, кто ведёт себя предельно конформистски, объявляют победителем.