Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

Играли в гоп-доп. Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа, так и не подняв с полу собрание сочинений Л. Н. Толстого, спал Сапожников. Иногда под столом я касался коленями круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.

Говорили о Капе.

«Ее от морской воды рвало…»

«Не могла она по своей воле броситься в океан… Она же родом с материка…»

«Но предки ее когда-то вышли из океана…»

«Ну и что? Я так плакала…»

Вова у окна мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.

Почему Капа бросила остров? Что томило добрую коровью душу? Почему нет любви? Откуда мы? От Вовы несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и почесывал правое ухо. Оно у него распухло, длинные царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде к магазину, и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По длинной дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой плавился, сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся в это время на пирсе. Фотография потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова в каких-то невообразимых лохмотьях воздевал к небу руки, а с неба на него сыпались металлические обломки.

«Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».

– Спокойно! Снимаю!

Я обернулся. И вовремя.

На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа – человек десять.

Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными кожаными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями: «Снимаю!» И наконец представился: «Семихатка!»

– После Пятнадцатого меня и Девятихаткой не удивишь.

Пестрая толпа обомлела. «Как можно? Это же он сам… сам…»

Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. «Это же сам Семихатка! Очнитесь, молодой человек!» Кто-то жадно дышал мне в ухо: «Это сам Семихатка!»

– Ну и что?

Суровый человек извлек из кармана удостоверение.

Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками – государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас и до горизонта». Но такое масштабное кино меня особенно не задевало. Каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне все-таки объяснили: я просто дурак… я не понимаю своего предназначения… на этом заброшенном островке снимается настоящее кино… настоящее кино в нашей стране снимает только Семихатка… и если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» – значит, в жизни человека, к которому он обратился, уже произошли значительные перемены… Учитесь держать удар, молодой человек! Приглашение великого человека это всегда вызов. В мире до сих пор не существует ни одного по-настоящему впечатляющего фильма о приключениях Робинзона, а тут, к несчастью, ведущий актер оказался неопытным. Не знал, бедолага, что красную икру не запивают сырой водой, вот теперь и общается с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения. А время течет… Часы тикают… Времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом…

Вот сколько мне всего сразу объяснили.

– Вы должны… вы обязаны… – настаивал плотный и низкорослый товарищ Каюмба, помощник режиссера. Он был так плотен и невысок, что, казалось, по колено стоит в земле.

– Никому я ничего не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!

Пестрая актерская толпа дружно взревела:

– Вас просят стать знаменитым!

– Кто просит?

– Мы просим! – простонала Валя Каждая, единственная актриса, имя которой я знал в те годы. Блондинка с вызывающей челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. – Я прошу!

Потрясенный таким вниманием, я спросил:

– Но что требуется от меня?

– Передать смысл!

– Чего?

– Да какая разница? – широко распахнула глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. – Вам и учиться нечему, вы ходите как Робинзон. У вас врожденная походка много страдавшего человека. И это правильно. Нужно так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга чувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы…

– Какой пленницы? Чьей пленницы?

– Бездушного плантатора Робинзона, – величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. – В искусстве все должно быть как впервые. Замыленный взгляд на вещи давно никого не трогает. Хватит штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница, пленница! – несколько раз повторил он, и толпа застонала от восхищения. – В счастье, в гордости, в унижении! Нежная душа в непристойно открытом теле! В полуторачасовой ленте мы должны отразить жизнь пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее истинных героев! Под вечерним солнцем обнаженная пленница будет рыдать на песчаном пляже. Вы только посмотрите на Каждую! Неужели грязное чудище, – похоже, он говорил уже не только о Робинзоне, – не всплывет на такую приманку?

– А любовь?

– Только пучина!

– А любовь преображающая, возвышенная?

– Ничего, кроме пучины! Ничего, кроме страшной вони! Жизнь как жизнь, другого нам не дано. Пусть всплывает неведомое чудовище из океанских бездн, – повел режиссер седыми бровями. – Забудьте про любовь! Никаких отвлечений на романтику! В кадре будет только придурок, скопивший за тридцать пять лет своего одиночества целых тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор…

Это Семихатка опять говорил о Робинзоне.

Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой голый локоть и я почувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня.

– Мы покажем полное нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Только ласковый Пятница – дикарь, дитя природы – не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница… Что она господину Крузо? Для него она всего лишь женщина на сезон. А любовь это любовь это любовь это любовь! – стонал Семихатка. – Любовь это воздух свободы, высокие костры, тревожная перекличка каннибалов, барабаны в лесах. Вот каннибалы бросают Каждую на песок, – показал он. – Обнаженная, но не сломленная…

– Совсем обнаженная?

– Из всех одежд на ней останутся только веревки!

Я потрясенно глядел на Валю Каждую. Я уже хотел, чтобы из всех одежд на ней остались только веревки.

– Но я никогда не играл. Хватит ли мне таланта?

– А рыба талантливее вас? Пернатая птица, мышь летучая? Они талантливее?

Я этого, конечно, не знал, но аргументы режиссера показались мне убедительными.

Бухта Церковная – главное место съемок – встретила нас дождем.

Дождь шел день, ночь и еще день. Было тепло и влажно, сахар в пакетах таял, дымок костров сносило на мокрый остров Грига. Потом медленный дождь шел еще одну ночь и еще один день, но наконец небо очистилось. Мы увидели широкий песчаный отлив, окруженный густыми тропическими зарослями. Возможно, в океанской пучине, накатывающейся на скалы, действительно жило какое-то ужасное чудище, но песок пляжа был чист, светел, и Валя Каждая потребовала:

– Сказку!

– Один матрос потерпел кораблекрушение, – уступил я просьбам Вали. – На необитаемом острове оказалось тепло, как здесь, у нас. Там росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького вкусного зверька, так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. «Не дрейфь, братан, – сказал он. – Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло и когда карлик появится…» Нетерпеливый матрос не дослушал старичка: «Знаю! Знаю!» И проснулся. И порадовался страшно, что не дал долго болтать старому. Побрел, пошатываясь, стуча палкой по выброшенным на берег стволам. Думал, истекая слюной: «Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну, а потом…»