Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

Геннадий Прашкевич

Великий Краббен

© Прашкевич Г. М., 2015

© ООО «Литературный Совет», 2015

Великий Краббен

Это море – великое и просторное: там пресмыкающиеся, которым несть числа, животные малые с большими. Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты создал играть в нем.

Тетрадь первая. Доброе начало

Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10,4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной чисти восточного берега. Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9,3 мили к ONO от мыса Кабара. Речка Тихая – мелководная и извилистая; долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В полную воду устье речки доступно для малых судов.

Бывший интеллигент в третьем колене. От Бубенчиково до Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь и отечественные методы лечения. Сирота Агафон Мальцев.

Любовь к «Селге». Корова сироты. Вечерние беседы на островах. «Привет, организмы. Рыба!»

Серп Иванович Сказкин – бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», кладовщик магазина № 13 (того, что в деревне Бубенчиково), плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), конюх леспромхоза «Анива», ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск) – бывший, бывший, бывший, наконец, бывший интеллигент (в третьем колене), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами:

«Почты нет!»

А почте и неоткуда было взяться.

Случайное судно могло, конечно, явиться из тумана, но чтобы на его борту оказалось письмо для Серпа Ивановича Сказкина или для меня, Тимофея Ивановича Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, настоящего, не бывшего, действительно должно было случиться многое.

Во-первых, кто-то на Сахалине должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам острова Итуруп и встанет на траверзе мыса Кабара.

Во-вторых, кто-то заранее должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к невысокому морщинистому лбу, выйдет на плоский берег залива Доброе Начало.

И, наконец, в-третьих, – такое письмо должен был кто-то написать!

«Не умножайте сущностей», – говорил простодушный Оккам. И в самом деле, кто мог написать Сказкину? Пятнадцатилетний племяш Никисор? Вряд ли! Пятнадцатилетний Никисор проводил лето в пионерлагере «Восток» где-то на Сахалине за Тымовским. Может, Елена Ивановна, бывшая Сказкина, ныне Глушкова? Тоже вряд ли! Скажи бывшей Сказкиной: черкните, мол, пару строк, Елена Ивановна, своему бывшему мужу, Глушкова без стеснения бы ответила: «Пусть этому гаду гидра морская пишет!»

Собственно, на этих именах круг близких и друзей Сказкина замыкался.

Что же касается меня, то я всегда прерываю переписку на весь полевой сезон.

Однако Серп Иванович каждое утро, независимо от погоды и настроения, встречал меня словами: «Почты нет!» Произносил он это отрывисто и четко, как морскую команду, и я спросонья сразу лез рукой под раскладушку – искал сапог, припрятанный там заранее.

Но сегодня мой жест не испугал Сказкина. Сегодня Сказкин не хихикнул, не выскочил довольно, хлопнув дверью, на потное от теплой росы крылечко. Более того, он даже не сдвинулся с места. Он просто повторил:

«Почты нет!»

И добавил негромко:

«Вставай, начальник! Я что хошь сделаю!»

Сказкин, и – сделаю! Серп Иванович с его любимой поговоркой «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!» – и это странное сделаю! Открывая глаза, прислушиваясь к тому, как жирно и подло орет за окном ворона, укравшая у нас полтора килограмма казенного сливочного масла, я упорно решал заданную Серпом загадку, что могло означать это – сделаю?

Прошедшая ночь, я не отрицал, действительно выдалась бессонная.

Свирепая, мертвая духота упала на берега бухты Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от ее узких мелких ленивых струй, как никогда, несло болотом. Бамбуковые заросли пожелтели, курились едкой пыльцой, огромные лопухи морщились, как бока приспущенных дирижаблей. Деревянные стены домика до самой кровли покрылись влажными пятнами плесени, выцветшие обои вздулись пузырями, и так же тяжело, как полопавшиеся обои, упало небо на мрачные плечи вулканов.

Вторую неделю над Итурупом стояло душное пекло.

Вторую неделю на Итуруп не падало ни единой капли дождя.

Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, пусто глядящего на океан (стекла я выставил). Душная тишина покрывала остров, как горячий компресс, и волны шли к берегу ленивые, длинные.

Лето.

Звезды.

«Вставай!»

«Я что хошь сделаю!»

Я наконец разлепил глаза.

Серп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной на острове головы, стоял передо мной в трусах на босу ногу. Еще на Сказкине был никогда не снимаемый полосатый тельник. А кривые ноги казались еще кривее оттого, что их до самых колен и выше обвивали сизые змеи. «Мы устали!» – гласили надписи на змеях. Но голова у Сказкина правда была крупная. Сам император Дионисий, жадный до свирепых пиров, думаю, не отказался бы сделать глоток из такой вот крупной чаши. Прищуренными хитрыми глазками, украшенными пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел куда-то мимо меня, в сырой угол, а руки держал за спиной.

– Что там у тебя? Показывай.

– Что показывать? – будто бы не понял он.

– Не серди меня, Серп Иванович. Показывай, что притащил.

Только теперь Сказкин решился:

– Говядина…

Я даже приподнялся на локте.

И я, и Серп Иванович, мы хорошо знали, что не было на Итурупе ни одной коровы, а единственную белую, принадлежавшую Агафону Мальцеву, даже такой законченный богодул, как Сказкин, не посмел бы называть говядиной.

– Показывай!

Он показал и я ужаснулся.

В огромных дланях Серп Иванович держал кусок свежего мяса.

На куске этом даже обрывок шерстистой шкуры сохранился, будто шкуру с бедного животного сорвали одним махом!

– Кто? Кто? – только и спросил я.

Сказкин пожал плечами, покатыми, как у гуся.

– Я ведь не ошибаюсь? Это корова Агафона?

– Других тут нету, – подтвердил мою правоту Сказкин.

– Кто? Кто?

Серп Иванович не выдержал.

Серп Иванович негромко хихикнул.

Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал Сказкин, конечно, не над коровой и не над природой, хихикал он надо мной, ибо (по его разумению) только младший научный сотрудник Тимофей Лужин мог возлежать на раскладушке в тот славный час, когда всякий порядочный человек уже суетился бы вокруг мяса. Сказкина переполняло чувство превосходства. Он презрительно пожимал покатыми плечами. Он даже снизошел: ну, ладно, лежи, начальник! Ты устал, но у тебя есть я.

Я все же поднялся и побрел в угол к умывальнику.

– Это еще что, – довольно загудел Сказкин. – Я однажды в Пирее двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя был похож…

Я бренчал железным соском умывальника и косился в окно.

Слоистая полоса влажного утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной – с тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной щеткой бамбуков, и на небесный – с пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.

– Ну? – спросил я.

– Нашел – спрячь, – хихикнул Серп Иванович. И пояснил свой афоризм: – Отнимут.

Такая вот неприхотливая мудрость венчала всю жизненную философию Сказкина.

– Агафон знает?

По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сигарету из моей пачки, валявшейся на подоконнике, и укоризненно покачал большой головой:

– Да ты что, начальник! У него нервы.

– Так кто все-таки его корову забил?

– Да нет. Ты погоди, ты погоди, начальник, – рассудительно протянул Сказкин, раскуривая сигарету моей зажигалкой. – Зачем спешить? Я одного немца знал, он свой буксир из Гамбургской лужи неделю не мог вывести, всё думал, как правильнее выдержать курс. Правильный был немец. Ты, если хочешь знать правду, – думай. Люди, начальник, везде одинаковые, что в Бубенчиково, что в Гамбурге. Да и в Симоносеки такие же. Пришел в новое место, сойди на причал, поставь бутылочку парочке человек, как, дескать, живете? Глянешь правильно, тебя поймут. Меня знаешь, за что боцманы всегда любили? За неспешность и рассудительность! За то, что и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!