Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

Какие это были зверьки, Гусев не уточнил, но Роберта Ивановича вырвало.

История Вени Жданова тоже была связана с кадушкой.

Якобы один его товарищ тоже случайно застрял на острове.

И тоже якобы случайно нашел на пляже простую деревянную кадушку.

И заварил он добротный квас и долгими зимними вечерами внимательно прислушивался к нежной возне и добродушному бухтению в кадушке, спрятанной под нарами. От нечего делать он даже разговаривал с кадушкой, выдавая и тут же оспаривая различные геологические теории. Но однажды, когда над островом ревела метель и темный океан был взволнован до самого Сан-Франциско, Вениного товарища разбудило какое-то совсем уж чрезмерное бухтение. Он сел на нарах и свесил босые ноги. «Вишь, как шумит! – одобрил. – Стихия!» И благожелательно сам себе посоветовал: «Ты ноги-то подбери или обуйся». А кадушка продолжала бухтеть. В недрах ее совершалась какая-то титаническая борьба. «Как я могу обуться, – сам себе благожелательно заметил Венин товарищ. – Как я могу обуться, если не пойму, сколько у меня ног?» В светлой ночной рубашке (Веня не стал объяснять, откуда у дикующего взялась светлая ночная рубашка) он постоял рядом с кадушкой. Внутри нее невидимые глазу микроскопические существа боролись за то, чтобы царь природы мог вовремя поднимать жизненный тонус. Но, к сожалению, кадушечка рассчитана была скорее на засолку мелких местных зверьков (в этом месте Жука опять вырвало), потому и слетели с нее обручи. Под самый потолок взметнулся пенный фонтан, и задубевшей доской геологу так врезало между ног, что это и хорошо, что за время его отсутствия родились у него дома дети.

Даже сдержанный петрограф С. В. Разин пытался утешить бывшего экономиста.

«Главное не оглядываться?» – твердо заявлял он.

К концу второго дня напомнил о себе Юлик.

Привез его Колюня. На катафалке. «С соблюдением всех ритуальных действий».

Последняя деталь особенно потрясла Роберта Ивановича. Как и неслыханное зловоние, каким разило от Юлика. «Он чем-то заболел?» – быстро и тревожно спрашивал бывший экономист, подозревая в лучшем случае холеру, но Колюня, расчесывая пальцами бакенбарды, знающе заявил: «Да нет, он здоров». Ну, а что касается запаха… Ну, так это Юлик валялся на отливе, а там опять… Ну, как объяснить, там опять… «Чувствуете?» – помахал Колюня газетой над Юликом, и Жука в третий раз вырвало.

Оказывается, вместо сольфатарного поля Юлик каким-то образом попал на отлив.

– А на отлив нынче кто ходит? – охотно объяснил нам Колюня. – Дураки ходят, да погранцы, да, может, еще Серп Иванович. От него самого всех акул тошнит.

И объяснил, что на смердящего Юлика наткнулись случайные бабы.

Эти местные бабы собирали морских гребешков, вот и наткнулись случайно.

Заткнув носы ватой, на старой плащ-палатке вынесли сердобольные бабы неизвестного им человека к поселку и перед каждым домом стали спрашивать: а это не ваш человек? Никто не признался. Да если бы и свой был, кому он нужен такой вонючий?

К счастью, баб встретил Колюня.

«Ты же говорил, что рабочего ищешь», – сказал он мне.

И потребовал приобрести еще один комплект автобусных билетов, – как бы благотворительный взнос на местную культуру. Пришлось на Колюню цыкнуть, а Юлика мы часа три отмывали холодной водой из артезианской скважины. Двадцать семь ведер, не так уж мало, но зловоние продолжало заполнять дворик.

Потом Гусев вспомнил: «Веня, а где рекламки твоей монографии?»

Вдвоем, закрывая носы пропитанными местным квасом платками, они густо обклеили рекламками напрочь отравленного Юлика.

«В условиях проявления эффузивной вулканической деятельности особо наглядно выявляется значение двух факторов – температуры и давления, – можно было прочесть в рекламке на будущую монографию. – Если первый принять развивающимся за счет неравномерного поступления тепла (импульсами) с глубин по каналу, а второй в какой-то мере поставить в зависимость от движущей силы паров воды, то даже при этом упрощении можно видеть, сколь резко могут измениться физико-химические условия процессов, протекающих на относительно незначительных глубинах».

Только к левой босой пятке Юлика рекламка почему-то не приклеивалась.

Тогда Гусев, морщась и сплевывая, химическим карандашом, обильно слюнявя его во рту, крупно вывел на пятке: Юлик. Это чтобы распознать нашего друга, если он опять потеряется, пояснил он пораженному Жуку.

– А если искать по запаху? – не поверил тот.

– И по запаху можно, – обрадовался Гусев сообразительности бывшего экономиста.

– У нас тоже случай был, – заявил Колюня. – Как-то Серп Иваныч решил выращивать актинидии. Забыл, наверное, что в поселке живут коты. У нас много живет котов. – Колюня даже причесал пятерней лохматые бакенбарды. – Бесхвостые, японские. Особенно Сэнсей и Филя. Дураки дураками, но с высокой нравственностью. «С соблюдением всех ритуальных действий», – поспешно добавил он. – А ягоды актинидии – это же сплошной витамин, они привлекают котов сильнее, чем валерьянка. Только появятся на кустах ягоды, как Сэнсей и Филя ведут на огород ватагу котов. Так и съедали все до корней, такая вот нечеловеческая привычка.

Только московский петрограф С. В. Разин, человек сдержанный и воспитанный, не принимал участия в общих беседах. Взяв некоторый вес, он укрывался в тени и там упорно, даже если падал со скамьи, изучал японский язык. Одновременно он бросал курить, то есть каждые два часа откладывал в сторону толстый японский самоучитель, глотал болгарскую пилюлю «Табекс» и знающе пояснял:

«Видите, я беру сигарету?»

И брал сигарету.

«Видите, я глубоко затягиваюсь?»

И глубоко затягивался.

«Видите, мне становится плохо?»

И ему становилось плохо.

«А все почему? – наконец улыбался он, утирая платком мокрые московские губы. – А все потому, что болгарские пилюли «Табекс» возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, и вызывают мощное отделение адреналина из модулярной части надпочечников».

И решительно произносил: «Ка-га-ку…»

Японский язык привлекал С. В. Разина своей загадочностью.

Например, звучное короткое слово кагаку постоянно ставило его в тупик.

На взгляд московского петрографа слово это имело слишком много значений. В различных контекстах оно могло переводиться и как химия, и как биология, и как физика, и вообще как просто наука. Такое разнообразие Разина нервировало.

Подсмеиваясь над наивным петрографом, нежно курлыкали в близлежащем болотце островные жабы. Солнце пекло сладко, влажный, полный зловония воздух нежно размывал очертания дальних предметов. Задыхаясь от безмерной свободы, мои друзья как могли успокаивали Роберта Ивановича: «Ногу сломаешь, не спеши. Не рви голос, все равно, кроме медведя, никто не придет. И в ипритку писать не смей, лечиться потом выйдет дороже. А увидишь на отливе неизвестное науке животное, тоже шума не устраивай, местные жители этого не любят. И к бабам не приставай, а то приплод у местных семей в основном от приезжих ученых…»

И было утро.

Юлик Тасеев встал.

Он вздыхал, он ничего не помнил.

Он никак не мог понять источника гнусных лежалых запахов и даже украдкой заглянул в свои трусы. Шуршащий звук рекламных листков, которыми он был обклеен с грязных ног до немытой головы, тревожил его меньше.

Мы тоже лениво поднимались, позевывали.

– Вас на катафалке привезли, – нерешительно напомнил Юлику Роберт Иванович.

– Значит, кто-то умер…

Пораженный Жук замолчал.

А Юлик неуверенно подошел к окну.

Он был похож на большое печальное дерево, теряющее листву, и с его пятки, как с матрицы, спечатывалось на влажный пол короткое слово «килЮ». Буква Ю немного расплылась, может, Гусев плохо слюнил химический карандаш. Но у окна Юлик всмотрелся в откинутую стеклянную створку:

– Венька, у тебя что, монография выходит?

– Ага, – добродушно ответил Жданов.

И тогда Юлик закричал. И нам пришлось его успокаивать.

Отмокнув в горячем источнике, парящем недалеко от аэродрома, Юлик решительно приказал коллегам собраться. Даже Серега Гусев с надеждой посматривал на меня, но вмешиваться я не стал, потому что начальником отряда числился Юлик. Зато, проводив геологов в поселок (там как раз швартовался попутный сейнер), я, не торопясь, сварил себе кофе и, принюхиваясь к тяжелым Юлиным следовым запахам, выложил на стол заветную тетрадь.

«Серп Иванович Сказкин – бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», кладовщик магазина № 13 (того, что в деревне Бубенчиково), плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), конюх леспромхоза «Анива», ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск) – бывший, бывший, бывший, наконец, бывший интеллигент (в третьем колене), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами…»