Алексей Иванов - Победитель Хвостика

Крови набирается немного — одно донце, но Танька уже отодвигает меня.  Она выливает ее в экстракт, перемешивает скальпелем, отряхивает с лезвия капли и туго завинчивает крышку аппарата. Банку она с силой швыряет в темноту.

Перебинтовывая мне руку, Танька говорит:

— Зелья   получится   прилично,   миллилитров шестьсот—семьсот. Оно жидкое, как вода, только розовое, даже светится, и запах у него гипнотиче­ский, незабываемый, чуть с горечью... Ты его налей в бутылку и капни красного вина... Хотя нет, ты, дурак, превратишь его в какой-нибудь лимонад и загубишь... Я лучше тебе сама сделаю.

Танька замолкает. Красное пятно упорно просту­пает и расползается на бинте. В аппарате что-то под­вывает. Меня мутит.

- Тань... — спрашиваю я, — а чего ты мне помо­гать взялась?..

Танька раздумывает.

— Понимаешь, дурак ты, Маза, — говорит она, - любви помогать не надо, но зачастую люди идут на тягчайшее преступление — они ее убивают. Сам по­нимаешь, любить тяжело. Вот и я, глядя на тебя...

— А-а... — перебиваю я Таньку. — Я понял, Тань.

И тут мы слышим, как в резервуар на валуне, словно апрельская капель, упала первая влага при­воротного зелья для Хвостика.

И вдруг мне становится так хорошо, так спокой­но и надежно, радостно и легко, так уверенно, слов­но во мне что-то росло, пробиваясь сквозь землю, и вот прорвалось и обрушило последние пласты, вытянулось вверх и распустилось. И ярко-черное не­бо вдруг дрогнуло, покатились круги, звезды сдвинулись со своих мест, плавно смешиваясь и пута­ясь, и в сверкающих россыпях я вижу дивное созвездие Спящего Хвостика — одна ладошка под ще­кой, рука протянута над головой, глаза закрыты, а губы улыбаются, волосы сияют, струятся и словно дышат, а линии тела великолепны, точно обводы клипера.

И я понимаю, что все равно буду с Хвостиком. Треснут от старости и развалятся пирамиды, сфинк-сы утонут в песках, погрузятся в моря старые кон­тиненты и поднимутся новые, перекочуют полюса И Млечная река иссякнет, а я буду с Хвостиком. Я знаю, что самое большое, что человек может дать или получить, — это любовь. А теперь у нас есть миллион лет, и мы живем для вечности. Столетья будут сыпаться с нас, как листва с деревьев по осени. Мы проживем с Хвостиком столько жизней, сколько рыб в океане. Мы будем каждый раз знакомиться заново, влюбляться, злиться, радоваться, ло­мать руки и ноги, возможно, даже шеи, мы будем всегда удивляться и поражаться друг другу. Мы бу­дем неисчерпаемы и едины в стольких лицах, сколь­ко их будет обращено к плывущей за облаками луне, пока Земля несется по эклиптике. Мы будем Самыми главными в мироздании, потому что единственный способ изменить что-либо — человека или целую вселенную — это любовь, единственный способ, других нет и не надо. Только такому вме­шательству подвержено мироздание.

А впрочем, мне уже достаточно понимания принципа: чтобы любили -- люби сам. А способ только один — добро. Оно поможет, надо только быть ря­дом, ведь любовь почти вся — это умение хранить. И внезапно почувствуешь, что в мире не измени­лось ничего, кроме того, что тебя уже любят.

—   Тань... — зову я. — А помнишь, я тебе давал роман свой почитать?..

—   Забудешь такое, как же! — фыркает Танька.

—   А ведь я его не написал, — говорю.

—   Почему же не написал? — Танька пожимает плечами. — Написал. Последняя глава осталась.

И вдруг мне и вправду кажется, что я его напи­сал, что уже пишу и напишу и что это будет просто замечательный роман. И мне становится ясно все, кроме того, как всем нам вернуться на первую стра­ницу, где мы удивлялись новизне того, что сущест­вует уже миллион лет, и прощались с тем, чего нам никогда не лишиться. Я говорю вам: послушайтесь, о, не печальтесь, о, не скорбите безмерно о вашей потере — ибо я помню, что где-то на пятой странице вы успокоитесь и все равно обретете. Я говорю вам: не следует так убиваться, о, погодите, увидите, все обойдется, ибо я помню, что где-то страниц через десять вы напеваете некий мотивчик веселый. Я го­ворю вам: не надо заламывать руки, хоть вам и ка­жется небо сегодня с овчину, — ибо я помню, что где-то на сотой странице вы улыбаетесь, как ничего не бывало. Я говорю вам: я в этом могу поручиться, я говорю вам: ручаюсь моей головою, ибо воистину ведаю все, что случится следом за тою и следом за этой главою. Я говорю себе: будут и горше страни­цы, будут горчайшие, будут последние строки, чтобы печалиться, чтобы заламывать руки, — да и ведь и это всего до страницы такой-то...

Я не могу понять, землетрясение, что ли, началось, почему меня шатает и дергает?.. Но это Танька толкает меня в плечо и говорит:

- Ну, чего заснул!.. Эй, ты!.. Маза, черт возьми!.. Ну!.. Готово же!..

Я ничего не понимаю и гляжу на нее бессмыс­ленными глазами, а костер догорает, созвездие Спя­щего Хвостика восходит все выше, сияет все ярче, и Танька пихает мне в руки тяжелую теплую бутыл­ку, источающую благоухание и розовое свечение.

Утро

Время в памяти Мазы разрывается на вереницу трудносостыкуемых картин, и он с трудом уясняет себе их очередность, даже не пытаясь понять, что, куда и как его увлекает.

Вот прохладный, неземной, сводящий с ума нек­тар мерцающего утреннего воздуха, заполнивший весь объем лугов и речной поймы. И весь лес, и каждое дерево, и любой листик неподвижны. И не­бо точно ветхая кровля, за которой мир, полный хрустального пламени. И созвездия переливаются, покосившись к горизонту. И парит луна - ощути­мо круглый шар с неясными очертаниями своих океанов. И росистые поля мохнатые и мягкие, по­тому что травы светятся иголочками огня.

Вот на бревнах у корта сидит с гитарой Николай Марков, и Маза слушает его, и так они беседуют чужими словами и понимают все. И песня будора­жит, и ее чудесная душа с трудом рвется из теснин крепко сколоченных слов.

Вам страшны мои ахи, претят мои вздохи,Вы боитесь наследия дикой эпохи,Динозавров ревущего злобного хора —Не отцвел еще древний цветок мандрагора.Я прочел в фолиантах и вечных трактатах,Что не зря обладает он властью треклятой,Древний корень, цветущий в гранитных ущельях, -Он мечта колдуна, приворотное зелье.Он цветет в камнепадах, в безлюдных лощинахИ похож то на женщину, то па мужнину,Обнаженных его удивительной властью.В нем причина печали и сладостной страсти.Охраняем лавиной и злою гюрзой,Он наполнен желаньем, сердечной грозой.Все составы волшебные СредневековьяСочетали его с человеческой кровью,Даже ведьма нагая в костре без укораЗапекала на алых губах мандрагора.Словно личное счастье и личную славу,Я нашел мандрагора в горах Ала-Тау...Я — предмет для насмешек Иринок и Танек,Мешковатый чудак, неизвестный ботаник.Предо мною, сударыня, вы не таитесь,А признайтесь, что сильного чувства боитесь, —Это вам не помада, не рюмка кагора,Это корень безумной любви — мандрагора!Вы его засушите в семейном альбомеИ живите спокойно в несуетном доме,Собирайте друзей, открывайте страницыФотографий с курортов, из-за границы:Вот Пицунда, Париж, небо, море и горы,Ну а это?..Да корень цветка мандрагора!Не услышать вам свист перепончатых крылий,Не оглохнуть от рева могучих рептилий,Не подняться до яростных сил созиданъя...До свиданья, сударыня... ах, до свиданья!

Вот Маза идет по плотине вдоль водохрана, а в мире тихо-тихо и пусто. И все, что властвовало здесь ночью, расползлось по своим щелям и норам, по ямам и оврагам, по дырам и болотам, а все, что будет властвовать днем, ожидает восхода. И мир то­нет в серебристой ясности, неподвижный и влаж­ный, и невесомые волны катятся по долине. И во-дохран отражает небесную мглу, и гладь его словно отшлифована, и кругом стоит глубочайшая тишина, миллион тонн безмолвия.

Вот Маза от усталости лежит на асфальте, и им владеет странное чувство покоя, потому что усилия, порождающие усталость такой величины, всегда до­стигают цели. И разве человеческие слова, так бы­стро гаснущие в воздухе, и разве человеческие дела, так быстро гаснущие в памяти, могут сравниться со властью трав, чьи корни в земле иных миров, с властью знания, рожденного, когда Источник Вре­мени был еще прозрачен? Слова можно не услы­шать или не поверить им, дела можно не понять или осмеять, но, глотнув зелья, уже никуда не деться от чужой крови, ворвавшейся в сердце.

Вот заря восходит над водохраном, и по бликующей амальгаме растекается алое свечение. И крыло яркого света поднимается из-за горизонта в лучис­тое, стеклянное, астрономически-синее небо, и над лесом всплывает багряный фрегат светила.

Вот Маза снова бредет по шоссе и столбенеет от изумления, потому что в травах посреди луга пасет­ся троллейбус со вставшими дыбом рогами, а в нем сидят Витька Пузан, Внуков, Толстая Грязная Свинья, Бобриска, Ричард, Николай Марков, ведьма Танька и Александр Сергеевич Пушкин, сидят и смотрят на Мазу. И вдруг троллейбус гудит и стре­мительно мчится через луг, вылетает поперек доро­ги перед шарахнувшимся Мазой и замирает, с гро­хотом растопырив двери и отдуваясь.