Алексей Иванов - Победитель Хвостика

—   Почему это наше мнение не стоит выеденного яйца? — обиделся Витька.

—   Ну, ладно, — согласился Свинья. — Пусть ва­ше мнение стоит выеденного яйца, если для тебя, Витька, это так важно.

—   Нет, ты уж объясни, почему ты льешь на нас потоки отборной грязи? — завелся Витька.

- Ох, Витька, давай не будем об этом, — просто­нал Свинья. — Ведь за красивые глаза не бросают в лицо железные стихи, облитые горечью и злостью.

- Может, кто и бросает за красивые глаза,— въедался Витька.— Мир дураков богат и разнообразен.

- Ну, Витька, если конкретно в твоем случае разбираться, то ты сам-то не пробуй, а вон Мазу попроси подумать, мог ли я сказать о тебе чего за красивые глаза? Нет, конечно же, хотя бы по при­чине отсутствия таковых.

— Это, Свинья, у тебя глаз нету, а у меня-то есть!..

- Да, Витька, ты прав. У тебя глаза есть. У тебя глаза большие, водянисто-голубые, выпученные и близко-близко у носа — так, что ты ими обоими можешь спокойно смотреть в подзорную трубу, а в ближайшем будущем они у тебя сольются на переносице в один, и ты превратишься в циклопа.

Пузан обомлел.

- А ты!.. — задыхаясь, выдавил он. — А ты просто урод!.. У тебя!.. У тебя отвратительные бело­брысые волосы!.. И зубы маленькие и редкие, так что, когда ты закрываешь рот, чего ты делаешь Крайне неохотно, они входят друг между другом, как у «молнии»!..

- А если бы меня, Витька, кто-нибудь в заду-минной беседе спросил, как ты выглядишь, я бы и то не сказал. Да и слов-то невозможно подобрать, чтобы описать твою внешность, столь безобразную, что это просто эталон безобразия, чтобы описать то чувство брезгливого ужаса, которое при виде тебя испытывают люди, подавляя естественную в таких слvчаях тошноту. Какую часть тебя, Витька, ни возьми для анализа, так сразу и убеждаешься в правоте вышесказанного. К примеру, лоб у тебя, Витька. выпуклый и кривой, а волосы кудрявые и растут гребнем, который начинается на макушке и конча­ется на лопатках. Если искать определение твоей голове, Витька, то я скажу, что она у тебя в форме детской железной дороги. В общих чертах, Витька, ты напоминаешь гальванизированного покойника. К этому добавь просто сакральное отсутствие ума, и картина будет удручающей. Но зато, Витька, ты добрый, и под такой неказистой оболочкой бьется горячее, любящее сердце.

Витька, покрывшись пятнами, со страстью гля­дел в зеркало.

- Факт, — скрипнул Внуков в подтверждение.

- У-ы-ы-ы!.. — закричал Витька и выпрыгнул в окно.

А недоумки, пересмеиваясь, направились на ули­цу к теннисному корту. У корта на бревнах сидела Бобриска. Лицо у нее было грустным. Маза подсел, рядом и спросил с участием в голосе:

- Как жизнь?

- Вот, значит, как дело-то обернулось!.. — закри­чал Свинья, увидев их вместе.

- Да, мы любим друг друга, — гордо заявил Ма­за. — А посторонние, кстати, нам ни к чему. Я, мо­жет, сейчас в любви буду признаваться.

- Сомневаюсь в твоих навыках, — хмыкнул Свинья. — Ты, наверное, просто скажешь: «Я тебя люблю» — и покраснеешь, а это неправильно.

- А как правильно? — спросил Маза.

- Ну... Поясняю. Надо сперва просто сесть рядом и нахохлиться.

Маза нахохлился.

— Потом медленно, чуть дрожа, взять ее руку. Не так, мельче дрожи, и руку левую, ну!.. Вот.

Свинья расстегнул рубашку и принялся с жаром бегать вокруг. Бобриска улыбалась. Немного в стороне встал Николай Марков с задумчиво-недоволь­ным лицом.

- Теперь гладь руку, гладь!.. Смотри на руку!.. Теперь лицо подними и посмотри на нее тоскующе!.. Тоски во взгляде побольше, побольше!.. Да что за бездарь!.. А руку продолжай гладить!..

- Не,— негромко сказал Николай Марков.— Гладить больше не надо.

- Теперь говори тихо, с придыханием: я давно хотел — пауза — сказать тебе...

- Я давно хотел, — прошептал Маза и мигнул, — сказать тебе, Ирочка...

- «Ирочка» не надо! — крикнул Свинья.

- Надо, — твердо возразил Николай.

- Не надо, не надо, замолчи, не вмешивайся, по­нял?.. Дальше говори: что я... тебя...

- Что я... тебя...

—  А теперь одними губами: люблю...

—  Люблю...

— Не шепчи, дурак, а вообще без звука!..

«Люблю», — беззвучно сказал Маза.

- А теперь порывисто обнимай и целуй в щечку!..

— Нет!.. Нет, погоди, Маза! — закричал Нико­лай— Надо целовать руку!..

- Да что ж ты встреваешь-то всю дорогу, проклятый тупица!..— возмутился Свинья.

Маза облизнулся.

- Целуй!! - хором закричали Свинья с Нико­лаем, а затем, разбившись на два голоса, стали да­вать взаимоисключающие команды.

—   Встань на одно колено, целуй ручку! — кри­чал Николай.

—   Целуй в щечку, глубже дыши, глаза закрой! — орал Свинья.

Николай рассвирепел и оттолкнул Барабанова, и они сцепились. Градом посыпались разные «дам в дыню», «щетиноголовые акселераты», «кабаны-альбиносы», «цир-кулеобразные имбецилы», «бело­брысые боровы», «ничтожные стихоплеты», потом какие-то «Витьконенавистники» и «Витькопоклонники» и, наконец, совершенно неизвестные «бара­ны с мокрыми носами».

Тут Бобриска соскочила с бревен и бросилась бежать.

- Стой!..— завопили Николай, Свинья и Маза и кинулись вдогонку.

Они обежали домик и устремились на луг, и их, как снегом, занесло солнечным светом.

Маза и зелье

Прибор для изготовления приворотного зелья на­поминает тривиальный самогонный аппарат. Я так и говорю Таньке, а она отвечает:

- Дурак, я взяла его в лаборатории, надежная машина. А ты дурак.

Я не спорю. Я тащу эту штуку на спине, обвязав ее бельевой веревкой. Из-под веревки то и дело вы­паливаются какие-то резиновые трубки, и Танька оправляет их обратно. В одной руке она несет авоську с двухлитровой банкой изумрудной жид­кости,— первичным экстрактом из собранных мною грав, настоянным на рассветном солнце. Идем мы не на Багаряк, а на ЛЭП, где Николай Марков наломал для меня семилетнего сухостоя. Ночь вокруг хрустальная, граненая, черная-черная, без тени си­нены. Над верхушками деревьев изъеденный лун­ный плуг вспахивает небесную целину и засевает ее сверкающими зернами.

— Ну-ка погоди... — вдруг шепчет Танька, хватая меня за рукав и прислушиваясь, а потом толкает в придорожные кусты.

Недовольно ворча, я залезаю туда, ставлю пере­гонный куб на землю и сажусь на него.

Танька поднимает с обочины камень и на корточ­ках прячется в бурьяне.

Не проходит и десяти секунд, как из-за бугра выныривает пучок света, и вслед за ним на вершину холма выкатывает злополучный троллейбус. Танька пулей вылетает ему навстречу и заносит камень над головой. Троллейбус, взвизгнув, тормозит, глядя на Таньку фарами.

— Чего надо? — грозно спрашивает Танька. — Че­го ездишь? Чего вынюхиваешь?

Троллейбус, взвыв двигателем, неожиданно кида­ется назад, и Танька молниеносно швыряет булыж­ник. Трещины звездой брызгают но правой полови­не лобового стекла, и троллейбус останавливается, с грохотом роняя на землю свои рога-усы. Немного постояв, Танька медленно подходит к нему, трогает трещину пальцами и спрашивает:

— Больно?..

Усы на земле дергаются.

— Прости... — просит Танька и гладит троллей­бус по морде. — Ну, я не хотела... Ты прятался, пря­тался... Боялся?

Троллейбус, кивая, покачивается на рессорах.

— Это Тимофей тебя напугал? Обещал усы обо­рвать и в парк сообщить? Так он ругался, ты не обращай внимания... Ему, наверное, уже миллион лет... Ты гуляй, где хочешь, только договорись с на­шими... А то в прошлом году один «жигуленок» украл все запахи с Бабкиного луга... Ну, не плачь, не плачь...— Троллейбус водит дождевиком по разбитому стеклу. — Не обижайся, ладно?.. Ладно? И не прячься больше, договорились?

Танька отступает, давая троллейбусу дорогу.

До ЛЭП мы идем молча.

Костер разгорается быстро, сноровисто, словно где-то в ином измерении долго ждал, когда же его начнут разжигать, и вот дождался. Пока огонек маленький, мы устанавливаем над ним наш аппарат на четырех покосившихся ножках, расправляем шланги и пристраиваем на валун резервуар. Из кучи дров начинают вылезать мощные огненные гребни. Дрова Грещаяг, проваливаются, сыплют искрами. Перечеркивая созвездия, к небу поднимается хвост волок­нистого дыма.

Танька осторожно отдирает с банки тугую полиэтиленовую крышку и не спеша выливает мерцаю­щий экстракт в зев аппарата. Затем она вытаскивает из кармана скальпель, завернутый в тряпочку, и бинт. Лезвие, как кровью, сверкает отраженным огнем, и я испытываю неприятное предощущение боли.

- Давай руку, — негромко, как-то буднично говорит Танька. — Нож заговоренный, больно не будет... Рукав засучи.

Скальпель входит в вену так плавно, что я и вправду ничего не чувствую. Кровь вдруг бежит по руке широкой черной шелковой лентой. Покачнувшись, я сворачиваю дрожащую руку порезом вниз, и Танька подставляет банку.