Jamique - Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса
И вот пришли — двое. Тёмных лордов. Аморальных людей. Эгоистов. Ситхов. Убийц. Манипуляторов. И начали строить мир под себя. И мир Великой Силы потерял любой баланс. Потому что то, что казалось таким правильным, когда к этому прикладывались твои руки — оказалось непереносимым, когда на это сподвигалсь чужая рука. Вы что? С ума сошли? Что это такое? Решили подчинить мир… себе… под себя… Аморальность, беззаконничество… Мир не может, не должен никому служить… только нам. Но мы это делаем не для себя, а для высшего блага, потому мы знаем, в чём заключено высшее благо, мы его вывели в наших лабораториях… как плесень.
Я живу в отвратительном мире. Я приложил к этому руку. Я хотел, чтобы он таким был. Как меня звали, когда я всё это хотел? Когда я мечтал, так упоённо? Я уже не помню собственного имени. И не знаю, что заставляло меня так мечтать. Я? Великая Сила? Я. Мы сами создали свой мир. И устраиваем всё вокруг по его стандарту.
Я не помню своего имени. Вида. Расы. Лица. Я не помню своей жизни. Той, которая была жизнь. И другие тоже забудут. Эти. Новички. Они пока помнят свои имена. Свои жизни. Но уже в жизни став — всего лишь тем, через что проходит наиболее ясно общее воление и закон…
Мы забыли, что такое война. Не когда используют — когда бьют.
У нас будет шанс это вспомнить.
Гости съезжались на бал. Но музыку будут заказывать ситхи. И он… пожалуй, напоследок он всё-таки станцует.
Как долго он не сражался. Как давно не танцевал.
Лица тех, кто рассаживался за столом в большой комнате. И кто стоял и беседовал рядом. Их голоса. Фигуры. Взгляды. Лёгкие мимические движения. Скупые жесты. Та пантомима, что создаёт спектакль. Не игра. По крайней мере, не сознательная. Но, в конечном счёте, сходясь на сбор, общая масса что-то составляет. Толпа — организм. В толпе это выявлено всего чётче. Но любая группа, соединённая чем-то общим — тоже организм.
Увидеть — хотя бы одну компанию без общего лица. Невозможно. Всё равно лица собранных вместе будут повёрнуты к центру. Всё равно это будет одно лицо. Любая общность растворяет.
Он закрыл глаза. Вдохнул, открыл. Философские и психологические экзерсисы. Мало ли, что он думает там. Впрочем, он действительно видел общее лицо того, кто собрался в этой комнате. Темноватой зале. За длинным чёрным деревянным столом. Прочным, отполированном тысячью ладоней. С шероховатой поверхностью, к которой так приятно прикасаться…
— Ты о чём-то задумался? — спросил его Шат, материализуясь у левого локтя.
— Привычка думать — не самая худшая изо всех, — ответил он. — Тебе же думать некогда: ты принимаешь гостей.
— Что? — затормозил Шат, который было продолжил свой путь по заданной траектории. Гостеприимный хозяин, которому надо подойти к каждому.
— В моей фразе смысл ясно выражен и чётко обозначен, — сказал Рэк. После чего подобрал плащ и, не обращая внимания на Шата, двинулся с места — тоже в заданном направлении. Он наконец увидел того, к кому хотел подойти.
— Как бы сказать: вечность добрая? — обогнув несколько беседующих групп, он остановился и приветствовал нужное ему существо.
— Юмор? — спросил его собеседник с уровня плинтуса. Магистр Йода пожелал и в вечности оставить себе ту же форму, цвет и размер. Что было не слишком характерно. Для большинства присутствующих.
— Юмор? — всерьёз задумался Рэклиат. — Почему? Здесь не имеет значения смена дня-ночи. Любых сезонов. Здесь, собственно, вечность… и она должна быть доброй или, по крайней мере, комфортной. День сменяется ночью, зима через весну переходит в лето. Перемены — вещь замечательная в несовершенном мире. Может быть лучше, может быть хуже. Но, по крайней мере, будет иным. Качественная же характеристика вечности в том, что она — неизменна.
— А от совершенного — к ещё более совершенному? — поинтересовался Йода.
— Что-то во мне осталось от смертного, — извиняющимся тоном произнёс Рэклиат. — Несовершенство мира, энтропия, смерть, и вообще всяческое преодоление всяческого дерьма почему-то крепко засело у меня в голове как необходимая составляющая жизни. Как вы думаете, это вкоренённый в меня пессимизм? Когда я считаю, что живому для того, чтобы не застыть на месте, нужен мощный стимул? Причём отнюдь не плана «а мы могли бы лучше», а хороший пинок под зад. Если есть совершенство — вряд ли кто-то дёрнется, чтобы усовершенствовать его ещё. Это бессмысленно. Это не нужно. Может, дуализм мира необходим для того, чтобы мир развивался? Солнца светят, потому что есть чёрная космическая пустота. Жар ощущается, потому что есть холод. И счастье для каждого своё, но всегда — в сравнении с ущербом.
— Мудрёно ты говоришь, — ухмыльнулся зелёный гремлин.
— Мудрёно, — согласился Рэк. — И до меня эту сентенцию изрекали миллионы…
— А ещё есть скука.
— Простите?
— Скука, — пошевелил ушами гремлин. — Обычная скука. Тоже стимул. Для тех, кто ещё жив.
— Гм.
— Мммум, — ответил гремлин.
— С вами приятно беседовать.
— Хм.
Рэклиат рассмеялся.
— Полного сбора и близко нет, — сказал он, оглядев зал собраний.
— Да, — ответило существо. — Не торопятся.
— Или не могут.
— Мне всегда хотелось поговорить с вами, — сказал Рэк. — Не возражаете?
— Пожалуй.
Они прошли дальше ото всех, в угол зала. Зелёное существо двигалось легко. Наслоения возраста смыты вечностью. Лёгкость.
— Как ваше здоровье? — спросил Рэк.
— Не жалуюсь, — ответил гремлин.
Разговор идиотский, и более чем. Обычные формульные фразы, конечно, надолго застревали здесь. Но спрашивать существо, живущее в вечности, о состоянии его здоровья — всё равно что осведомляться о самочувствии у покойника.
Интересная аналогия. С покойником.
Верная.
— Я подумал, — сказал он, глядя в тёмные глаза гремлина, — о странной ассоциации. Обычно смерть тела и выход, гм, души в вечность всё-таки разводят. Точней, даже противопоставляют. Как бы грубое материальное тело не может долго продолжать существовать. Разрушается. И в этом заключён ущерб несовершенного мира. Но душа может существовать вечно. И это круто. Вот когда сможет и тело…
— А Кеноби всё-таки перешёл целиком или не сумел?
Рэк взглянул на гремлина. Гремлину было любопытно. Более чем любопытно. В тёмных глазах в глубине плясали жёлтые огненные точки.
— Хотел целиком, — усмехнулся Рэк. — Мы хотели. Такова была задумка, таков был расчёт. Наш расчёт, — он любезно улыбнулся Йоде. — Но Кеноби примитивно умер. Было очень неприятно. Профессиональный облом. Что-то во внутренней структуре его личности не дало ему совершить полную трансформу.
— А, — сказал Йода. — Страсти какие, — абсолютно бесстрастно добавил он.
— Да?
— Да.
— В любой деятельности есть как удачи, так и провалы, — светски прокомментировал, переждав паузу, Рэклиат. — Мелкие помехи и крупные обломы. В общем, мы привыкли, — он улыбнулся. — Как всегда, никто не рассчитывает на стопроцентное КПД.
— А я вот переместился полностью, — задумчиво проговорил Йода.
— Бывает.
Зелёный гремлин взглянул на него с уровня плинтуса.
— Да, — сказал Рэк и внезапно заговорил на языке своего детства при жизни. — Вообще, ваше долголетие вызывало у нас огромное уважение. Связанное с удивлением, — он быстро улыбнулся. — Мало кто из существ так искусно сопротивлялся смерти… Палпатин ещё, наверно. Господин старший ситх живёт уже почти четыреста лет, вы в курсе?
— Подозревал.
— Да, тоже колоссальные способности к регенерации на клеточном уровне. Прямо-таки приручил мидихлориан и науськал их на прочие клетки. Мидики ему клетки чистили, как вольеры для животных…
Йода хихикнул.
— А ещё он использовал именно преобразованную энергию мидихлориан. Вторичную, так сказать, выработку. Не чистую энергию Силы.
— А я — чистую.
— Знаю.
— Великолепно.
Ощущения странные. Там, на Дагоба. Только что был вполне здоров. На том уровне, на котором я привык ощущать своё здоровье. И вдруг провалился. В смерть. Ударили под дых. Выбили основу. Упал сквозь туман… Резко, неостановимо. Вместо здоровья — слабость и дурнота. А потом мир вокруг стал прозрачным и нечётким. И, сквозь него… падение.
— Люк Скайокер очень удивился.
— Я тоже.
— И я, — улыбнулся Рэк. — Когда-то давно. При жизни.
Они смотрели друг на друга.
— Я не знаю, в чём тут дело, — в конечном счёте сказал Рэк. — Почему для одних провал в вечность воспринимается как достижение оптимального состояния. А для других… — он пожал плечами. — Агония — боль, — произнёс он непонятно к чему и для самого себя. — Иногда мне кажется, что есть глубокий смысл в предсмертной боли.
— И в смерти как таковой.
