Мать Вода и Чёрный Владыка - Лариса Кольцова
— Когда-нибудь я всё-таки удалю тебя с информационных носителей этого нелепого архаичного диска — вашей планеты.
— То есть? Не очень понял.
— Сотру со страниц книги жизни, чтобы дать утешение тем, над кем ты привык глумиться. Зачем ты это делаешь — утяжеляешь и без того их плачевную жизнь? Они же не просто люди, а женщины, которые должны рожать вам будущее — детей.
— Я таков, каким и слепило меня моё гиблое детство. Никто не любил меня, а приёмная мать даже ненавидела. Потребовала у слабовольного приёмного отца засунуть в кромешную шахту с подросткового возраста, дабы не стал я бандитом, как на морде моей прописано, а одобряемым тружеником во благо семьи. Денег не давала, отнимала всё заработанное. А не погиб я лишь благодаря собственной врождённой крепости. Даже Эля, которую я спас из лап жестокого и влиятельного ящера, не любила… Я повёл её в Храм Надмирного Света, ласкал её, наряжал, подарил возможность жить в своей усадьбе, растить детей, которых она где-то нагуляла, а подсунула мне как моих кровных. Только ведь я, зная, как тяжко может быть приёмышу, их и словом не обидел, ничем не задел, не ущемил. Она упрекала, что я к детям неласков. Так ты мне роди моих уже детей. «Нет! Сам попробуй, каково это тело своё родами разрывать»! Итак, дескать, еле срослось, еле зажило, любить перестанешь. Да ради потехи, что ли, я жену себе завёл? Когда у меня куда более соблазнительной потехой целый дом в столице наполнен. Тогда что тебе в моей усадьбе делать? Трудись, как я сам, как другие. Стал я приучать её к хозяйству. Усадьба — это не театр, где она привыкла вертеть задом, да ножки свои выставлять ради зрительного соблазна ротозеев. А ножки у неё хороши, нежны и упруги на ощупь… Тот, кто такую девочку нетронутой себе присвоил, вряд ли бы от неё отказался, не будь она блохой по своей натуре — ненасытной и мелкой кровопийцей, сама на всех встречных и прыгала. «Ты тупица, обросшая шерстью»! — орала мне порой, — «Утончённое искусство не ради таких, как ты, создано! Всё, чему нас обучали в школе искусств, есть служение лишь чистому искусству». Ради искусства — ха! Только ради того, чтобы потом соблазны свои продать подороже. В мужниной же усадьбе, помимо задирания нежных ножек и оголения в супружеской уже постели, работать надо, как и всем прочим ради пропитания. Любовь к делам постельным не отменяет и прочих обязанностей всякой жены. Рожай, выкармливай и трудись неустанно ради блага семьи. А она ревновать вздумала! Другая бы радовалась, что муж редко дома бывает, а тебе от этого лишь вольница, да возможность полениться, когда нет сурового спроса. Но нет! Она, задрав подол и взяв своих нагулянных детей в охапку, помчалась от меня в столицу. К кому? К тем, кто не даст ей уже ничего! Знать бы кто помог ей сбежать, она и дороги-то не знала из моей усадьбы. Я построил своё убежище на границе с джунглями, дорог практически нет, а я никогда её не отпускал никуда, как чувствовал, что она порченая была этой своей театральной выучкой. Но в столице никуда её не взяли, утратила форму, да и была-то даже по юности своей всегда в статистах. Теперь вообразила о себе, что она способна к образованию. Ещё не решил, что с ней сделаю. Возможно, и сотру, как это вы говорите, и никаких ей больше страниц, ни белых, ни запачканных её блудом…
Слушать про его Элю было тоже неприятно, как и неприятно ему было и само это липкое и сладкое, как просроченный леденец, существо по имени Эля. Поэтому он спросил у Чапоса в лоб, — Тебе хочется убить меня? Хотя бы иногда возникает такое желание?
Чапос опять завис в молчании. Потом ответил, скосив один глаз в сторону, а другим вонзившись как шилом в самый мозг так, что Рудольф вздрогнул. У этого зверя и лютость взгляда была звериная. Но зверь на то и зверь, что человека не переглядит. Чапос отвёл свой взгляд, собрав глаза в кучу и приспустив веки, — Вы умеете читать мысли, так что к чему вопрос?
— Отвечай! Если спросил, то хочу озвучки твоих мыслей. Если уж сидишь и выпускаешь с усердием зловредные газовые примеси из себя, чтобы меня удушить тут, выпускай и прочее, чем забита твоя башка-клоака.
— Бывает такое… И не просто убить. А оскопить. Отчего-то я уверен, что ты обладаешь весьма впечатляющим атрибутом своей мужественности. Как и я. Издеваясь же над моей сексуальной одержимостью, ты и сам хватаешь похотливым взглядом каждую проходящую мимо женщину, если она того стоит, конечно. Но считаешь, что твоё внутреннее устроение настолько глубоко и запрятано, что такой тупоумный представитель низшего человечества как я ничего не понимает в тебе. А всё же, люблю я с тобою поговорить по душам и никогда не смогу причинить тебе вред, если собственноручно. Если честно, ты один интересуешься мною, слушаешь меня, изучаешь. Меня даже женщины, которых я удовлетворял выше их запросов, не изучали так пристально. А уж чтобы любоваться мною, этого не было никогда. Не имею в виду свой чисто мужской атрибут, — на него-то восхищённых созерцательниц хватает. Но чтобы мною, как человеческим уникальным экземпляром, тут — увы! А ты вот налюбоваться на меня не можешь. Как и я тобою. Для того и живописую для тебя картины из собственной жизни, о чём обычно люди умалчивают. Чтобы подольше тебя рядом удержать, а ты очень любопытен, — Чапос стал печальным. — А ведь в раздвоенности моего отношения к тебе скрыта большая боль для меня. С одной стороны это почти родная к тебе любовь, и я должен тебя предостеречь от угрожающей опасности, а с другой — ненависть, когда я хочу обратного. И как ты узнаешь, не приговорён ли ты к смерти? И она уже румянит свои щёки для встречи с тобою?
