Вегетация - Алексей Викторович Иванов
Егор Лексеич не спешил атаковать, он хотел проверить Митрия. Опыт подсказывал ему, что Митрий — противник несложный: бьёт с силой, но глупо. Егор Лексеич не сомневался в своей победе. Он хотел увидеть Митрия, однако стёкла в кабине вражеского харвера ослепли от грязи, и за ними шевелилась какая-то дикая зелень, а не тень человека. Своим комбайном гадёныш владел, пожалуй, даже лучше, чем сам Егор Лексеич, пусть харвер у Митрия и хромал на покалеченную ногу, зато Егор Лексеич освоил приёмы сражения, которых Митрий не знал: неоткуда ему было знать, не наловчился ещё.
Митриева циркулярка пару раз полоснула харвер Егора Лексеича по боку, оставив глубокие разрезы в ситалле, но в целом её прямолинейные броски Егор Лексеич отводил коленом средней ноги. С чокером дело было сложнее: Митрий явно целил в кабину. Егор Лексеич отбивался длинной лапой — вертел её, складывал и расправлял, порой подставляя сустав под укус, чтобы чокер Митрия поломал зубы. Егора Лексеича колотило бешенство, оно отзывалось рывками и тряской машины, неточностью, судорогами, лишней суетой. Драке это не мешало, но будь такая возможность — Егор Лексеич перепрыгнул бы на харвер противника, выволок бы Митрия из кабины и расшиб бы ему морду.
А Митя, не шевелясь, лежал в своём зелёном колыхающемся гамаке, прошитый чужой ещё жизнью — почти невидимыми тончайшими корешками, жгутиками, волосками, гифами, жалами. Поединок харвестеров он наблюдал как бы внутри себя в стереоскопическом объёме: многообразно и сложно двигались две серебряные математические модели комбайнов, и одна из них — это он сам. Митя был спокоен. Он не дрался, а решал инженерную задачу — но не угадывал динамическую картину перемещений и трансформаций врага.
Харверы топтались на пустыре перед ракетной шахтой, крошили ногами бетонные обломки, толкали друг друга, резали циркулярками, били и грызли чокерами. Двигатели ревели; громыхали, как пустые бочки, ситаллические корпуса; визжала сталь. Гневно клубилась красная от заката мгла из поднятой пыли и бризоловых выхлопов, и в этой кровавой мгле клокотала и металась мезозойская битва промышленных ящеров.
Незачем было больше приваживать и заматывать противника, и Егор Лексеич попёр в атаку. Его циркулярка вскрыла борт у харвера Мити, нога подсекла ногу, и Митя промахнулся чокером, а чокер Егора Лексеича впился в пробоину и принялся со скрежетом глодать какой-то узел. Митя повернул машину — удобнее для нападения и не придумать, и тогда Егор Лексеич поднял переднюю часть своего комбайна на дыбы. Всей тяжестью он обрушился на харвер Мити и навалился сверху поперёк врага; длинные ноги свирепо пинали Митин харвер, с треском проламывая корпуса; циркулярку Мити вывихнуло, а рука с чокером бесполезно дёргалась в воздухе, словно кривлялась. Егора Лексеича, пристёгнутого ремнями, болтало в кресле, а Мите в опрокинутой кабине показалось, что у него растягиваются жилы. Два трёхкорпусных комбайна ворочались на краю шахты, будто борцы в удушающем захвате.
Но Митя имел преимущество, которого не было и не могло быть у Егора Лексеича. Стереоскопическая картина с серебряными моделями теперь зияла прорехами, однако Митя помнил пустырь, где сейчас бился с бригадиром Типаловым. Ручища Митиного харвера вцепилась чокером в бетонное кольцо по краю шахты и на один изгиб локтя рывком подтащила обе машины к провалу. Ещё рывок — и ещё подтащила. Ещё рывок — и ещё чуть-чуть…
Егор Лексеич увидел, что их с Митрием сплетённые воедино харвестеры находятся в опасной близости к шахте. Егор Лексеич хотел выкрутить задний корпус своего комбайна и приподняться, чтобы задними ногами оттолкнуться от края, а Митин харвер вдруг уткнул в землю ноги правой стороны. На миг машины замерли в напряжённом противоборстве — двигатели захлёбывались, а затем харвер у Мити всё-таки пережал противника, и оба комбайна единой громадой начали медленно-медленно клониться через бетонное кольцо. Егор Лексеич понял: упрямый пацан осознал, что проиграл ему в драке, но не хочет покориться; он ползёт, чтобы кувыркнуться в пропасть и забрать врага с собой. Душа у Егора Лексеича будто взвилась в панике. Но по закатному небу широко махнули отчаянно вскинутые суставчатые ноги комбайнов, и оба чудовищных харвера, так и не выпустив друг друга из гибельных механических объятий, спутанно рухнули в шахту, заполненную бризолом.
Густая бурая жижа гибко бултыхнулась всей своей плоскостью. Харверы завязли в ней, ещё продолжая переворачиваться, будто закутывались в одеяло. Блеснул красным отсветом кормовой корпус комбайна Мити, и, не сгибаясь, ушла в болотину воздетая ручища с чокером. Бризоловая прорва неспешно поглотила добычу. Всплыли и лопнули толстые, мутные пузыри. Егор Лексеич орал от ужаса, пока бризол заполнял его кабину, и бешено колотился в крепких ремнях водительского кресла, а Митя погрузился спокойно и даже безмятежно — он всё исполнил как надо и теперь возвращался домой.
70
Объект «Гарнизон» (VI)
Алёна долго стояла на краю ракетной шахты, в которой утонули харверы, будто верная жена моряка, ожидающая мужа на прибрежном утёсе. Бризол в шахте не шевелился, комбайн Егора Лексеича не выбирался на поверхность. Но Алёна не уходила. Бригада ждала, когда подруга бригадира сломается — заголосит, упадёт на колени, начнёт звать Егора Лексеича и рвать волосы. Даже Костик не подсовывался к матери. Алёна же всё никак не ломалась.
Никто в бригаде не думал про облучение и не лез в тесную мотолыгу под интерфератор: всем надоели эти предосторожности; к мотолыге пошёл один лишь Калдей — он хотел жрать. Фудин с автоматом прогуливался поодаль от Алёны, точно оберегал её уединение. Два алабаевца и пойманная ими Щука сидели в траве и тихо переговаривались. Матушкин, тоже с автоматом, сидел рядом — Фудин назначил его в караул при Щуке. Непонятно было, кто теперь главный в бригаде — Фудин, что ли?.. А Фудин пока не осмеливался приказать бригаде загружаться в машину и ехать на базу; тень Егора Лексеича лежала на Алёне, и Фудин решил сначала дать Алёне время, чтобы погоревать.
Скучающий Костик валялся на бетонной плите и нагло разглядывал Маринку. Маринка, не стесняясь, стащила джинсы; Серёга полил ей на бедро из канистры, смывая запёкшуюся кровь, потом помог протереть рану спиртом, забинтовать ногу и натянуть джинсы обратно. Маринка мычала от боли. Нога у неё распухла и покраснела — дело было худо. А Костик довольно лыбился.
— Митька что — насовсем погиб? — спросила Маринка, чтобы отвлечься.
— Насовсем, — ответил Серёга.
В этом он не сомневался.
Маринка не ощущала горечи потери. Ей некого было терять. Митька для неё перестал быть человеком. Тогда, перед схваткой комбайнов, она видела, как Митька заползает в харвер, но ей казалось, что Митька не заполз в машину, а будто бы сам превратился в чумоход, и сочувствовать чумоходу Маринка не могла. К тому же сейчас ей было совсем не до Митьки.
И Серёга тоже ещё не освоился со смертью брата. Нет, Митяй не погиб, как может погибнуть любой человек, как погиб Егор Лексеич… Митяй просто где-то скрылся, как скрывался все предыдущие годы. Он просто на какой-то левой стороне мира, но всё равно жив. Его же не было раньше — но он где-то был, вот и сейчас его не стало, но он где-то есть… Серёгу поразило другое.
Он знал, что такое смерть. На его глазах умерли Холодовский, Алабай и Вильма. Но это не мешало жизни оставаться прочной и надёжной. А теперь с жизни словно содрали шкуру, словно вспороли ей брюхо, и Серёга обомлел от зрелища её внутренностей. Жизнь сама оказалась живой, плотской, осязаемой. Она могла оборваться — но могла и зарасти, снова сделаться прекрасной. И всё зависело только от него, от Серёги. Как он захочет, так и будет. Жизнь — это не безликая внешняя сила, которая им управляет, а ранимое существо, которое слабее его воли. Он сам здесь важнее всего, а не законы вегетации.
Вокруг почти стемнело. За дальним хребтом догорала полоса янтарного зарева, а в густой синеве неба появилась бледная ущербная луна. Лес слился в единую массу, закосматился, ощетинился. Через пустырь между развалинами поплыли шевелящиеся струи тумана, словно призраки начали ночное кочевье.
Алёна,
