Ант Скаландис - Катализ

— А трупы воскрешать можно будет?

— Какой вы труп хотите воскресить, этот, что ли? — вопросом на вопрос отвечал Конрад, показывая на мертвого председателя.

А Угрюмов отвечал серьезно:

— Помилуйте, господа, это же проблема проблем! А искусственный оранжит получен только сегодня.

— Вопрос Брусилову: что вы чувствуете сейчас?

— Облегчение. Огромное облегчение. Как будто я нес на Голгофу крест, долго нес, утомительно долго, а потом споткнулся и уронил его, и крест упал куда-то в глубокое ущелье и раскололся, наверно, не достать его теперь, и вроде обидно, все-таки мой крест, а с другой стороны — так легко! Вот и отдохну теперь. По-настоящему отдохну. Наконец-то.

— Эй! — шепнул Женька, — тыкая Черного в бок. — Смотри.

Катя тоже оторвалась от книги и подняла голову.

Со стороны Пушкинской площади подошли пятеро юнцов с ног до головы в черной коже и со сверкающими на солнце большими металлическими буквами «К» на груди.

— Подонки, — тихо проговорил Черный. — Откуда только берутся такие?

— От сырости, — грустно пошутил Женька и добавил: — Где бы сушилку найти? Надежную и вполне безопасную.

— Ребята, — строго сказала Катрин, — только не драться.

А кротовцы, похохатывая, приблизились к памятнику — самих полярников, сидящих в стороне, они не замечали — и вдруг с громким гиканьем принялись обшвыривать бронзовые фигуры яйцами, должно быть, тухлыми, и еще какой-то липкой гадостью в пакетиках.

— Весело им, — сказал Черный.

— Да-а уж, — протянул Женька, нервно обшаривая карманы.

— Не вмешивайтесь, ребята, ради Бога, не трогайте вы этих дураков, — твердила Катя, уже понимая, что остановить ей никого не удастся.

У одного из юнцов обнаружилась в руках странная увесистая штука, и непонятная еще ассоциация вдруг больно кольнула Женьку. А тот, размахивая своей штуковиной, прыгал вокруг памятника и ухал, как обезьяна. И Женька вспомнил. И в тот же самый момент юный кротовец поднял оружие — да, это было оружие, это был арбалет! — и выстрелил.

Короткая тяжелая стрела ударила в бронзовый висок стоящего на постаменте Любомира, заляпанного яичной скорлупой и гнусными потеками…

— А ну-ка, сволочи, вон отсюда! — бросился Женька к резвящимся юнцам.

И Черный вскочил за ним следом.

— Вы у меня языком будете вылизывать этот памятник, подонки! — кричал Женька. — Слышите?! Считаю до трех.

Кротовцы было решили драпать, но их неформальный лидер, тот, что стрелял — он был постарше и покрупней — сделал им знак стоять, мол, кого вы испугались, товарищи, их же всего двое и баба. И эти мальчишки в черной коже с блестящими буквами, дрожа от страха и злости, и от сладостного предчувствия настоящей драки — с самим Евтушенским, с самим Черным! — стояли, расставив полусогнутые ноги, растопырив пальцы рук, приоткрыв от напряжения рты, и ждали.

— Раз, — сказал Женька, обращаясь уже персонально к их главному и делая шаг в его сторону.

— Два, — сказал он, подойдя почти вплотную.

— Три!!! — завопил кротовец и с неожиданной ловкостью и силой ударил Женьку арбалетом по голове.

И когда Женька упал, те четверо рассыпались, как горох. Только их лидер замешкался на мгновение, и Черный обрушился на него одного… С размаху, ногой в живот, и пониже, и еще раз, и еще…

— Я тебя, гада, на всю твою поганую жизнь в тюрьму запихаю! — шипел он над скорчившимся телом.

А Катя сидела возле Женьки на коленях и расстегивала ему воротник рубашки.

— Он жив, Андрей, — выдохнула она. — Врача! Скорее!

Черный бросился к улице и в этот момент Женька прохрипел:

— Все равно завтра буду в Норде.

— Перестань, глупый, не говори сейчас ничего.

— Ерунда, — улыбнулся Женька через силу. — Ну, как тебе мой безумный поступок?

— Молчи, молчи, — повторяла Катя.

Вернулся Черный.

— Спокойно, Жека. Сейчас будет врач.

— Ты скажи ему, — попросил Женька, — что мне умирать нельзя. Понимаешь, никак нельзя. Если умру, Брусилов их всех передавит. Собственными руками передавит. А они же еще дети, придурки…

— Что ты несешь, Жека? — строго сказал Черный. — Да тебя любой фельдшер вылечит. И мы с тобой еще бессмертными станем. Ты же сам всегда говорил: за семьдесят-восемьдесят лет, что нам отпущены, неужели не откроют секрет вечной жизни?

— Верно, — прохрипел Женька. — А завтра — в Норд.

— А завтра в Норд, обязательно, — согласился Черный, хотя оба они прекрасно знали, что черепно-мозговые травмы, даже у вакцинированных, лечатся очень и очень не быстро.

— Слушай, Рюша, ты знаешь…

— Да замолчи же ты, замолчи! — взмолилась Катя.

Женька с трудом глотнул, потом слегка повернул голову и сплюнул кровь. И Черный вдруг увидел неправдоподобно большую трещину в Женькином черепе.

— Догадайся, Рюша, — проговорил Женька, — чем заканчивает Борис свою «Хронику».

— Каким-нибудь театральным выстрелом в последнего негодяя? — предположил Черный, ощущая всю неуместность подобного разговора. — Или философским рассуждением с афоризмом в конце о бесплодности всех наших надежд?

— Не угадал, Рюша. Ты прочти. И тогда поймешь, за что я люблю этого парня. Он оптимист. И без него в моих фильмах была бы одна чернуха. Я ни во что не верю. Понимаешь? А он верит.

И Женька замолчал.

А Черный не думал про Бориса и его книгу. Черный думал про Женьку. Конечно, его еще могут спасти. Но если не спасут, он все равно будет завтра в Норде. И ни Черный, ни Катя действительно ничего не скажут Брусилову. На всякий случай.

Женька как член секретариата Всемирного Совета творческих деятелей имеет право на сиброкопию, и, может быть, завтра в Норде с ними вместе будет пить и веселиться Женькина копия, совсем свеженькая, сделанная неделю назад. И все будет здорово. Но только Черный ведь не сможет забыть ни эту площадь, ни этот оскверненный памятник, ни этих подонков, ни эту кровь на каменных плитах, ни эту трещину в черепе… Он будет помнить. И будет пить весь праздник. И когда-нибудь он обязательно расскажет обо всем новому Женьке. Когда-нибудь. А сейчас думать об этом было страшно. Страшнее всего.

На набережной возле порта гремела музыка. Целые толпы веселящихся жителей изо всех ворот стекались сюда. Первым делом по традиции подходили к морю и бросали в воду оружие. А потом окунались с головой в прекрасный Праздник возвращения солнца. И праздник кружил людям голову. И головы в нем теряли. Повсюду рвались ракеты, шутихи, петарды. Искрились бенгальские огни. Конфетти летело дождем, и огромные белые снежинки парили в морозном воздухе. А снег под ногами был утоптан до твердости и блеска выложенного мрамором проспекта. На нескольких только что собранных сценах выступали циркачи, музыканты, танцовщицы. Мелькали в толпе расторопные, но чопорные официанты во фраках с подносами, полными напитков и кушаний. По серым волнам сплошь в огнях скользили быстроходные глиссеры. Чертили в небе узоры яркие светящиеся авиетки.

— Здорово! — сказал Женька.

— Еще бы! — ответила Ли.

— Слушай, я вот только никак не пойму, чему они все так радуются, Ли? Ну, сделали искусственный оранжит. Ну, старик Игнатий преставился. А в целом-то все по-старому. Верно?

— Дурачок, — ответила Ли в своей излюбленной манере, — тебе этого не понять. Они же день встречают, Новый День! Пойдем-ка к Нурвику. Там должны быть ваши.

И тогда они вышли к пирсу, шум и сверкание праздника остались в стороне, за высоким торосом, а здесь лишь шелестели ленивые волны, перекатывая льдистое крошево, да светила слабыми, рыжими и уже ненужными огнями старенькая лоханка Билла Нурвика. На пирсе в форменной куртке экспедиции стоял Черный и рядом с ним Катя, похожая в своей шубке на белого медвежонка.

— Идите сюда! — закричал Рюша. — У нас есть, что выпить.

И Женька поднял Крошку Ли на руки, а ее уже много лет никто не носил на руках, и теперь она смеялась, счастливая, а Женька тоже смеялся и легко бежал по рыхлому снегу к пирсу.

На палубе «ледового башмака» Эдик откупоривал шампанское. Черный, Катрин, Нурвик, даже Шейла — все держали в руках бокалы.

— За наступление дня! — провозгласил Черный.

Из-за тороса появился Конрад со всею шумной разноязыкой компанией ученых и журналистов. Крошка Ли принялась показывать и объяснять Женьке, кто есть кто на этом невиданном симпозиуме, и они уже разобрались почти со всеми, когда Черный вдруг крикнул:

— Смотрите!

Сверху, от стен города по заснеженному склону, перепрыгивая со льдины на льдину, сбегали Брусиловы. Все четверо были в пляжных костюмах, смуглые, стройные, волшебно красивые на фоне сверкающего золотом снега. И с ними была Светка.

Веселая, радостная, обманувшая смерть Светка Зайцева в одних блестящих трусиках на кнопках.

— Айда купаться, ребята! — закричал Брусилов, и, дружно высоко подпрыгнув, они все пятеро с хохотом и визгами побежали вдоль пирса к воде.