Tyrmä - Александр Михайлович Бруссуев
Про то, что за ним по пятам должен следовать Блюмкин, он даже не вспоминал. Также из головы совсем вылетели некоторые детали его гардероба, как то — «сапоги железные» и «хлеб железный». Игги вспомнил обо всем этом несколько позже, когда увидел где-то впереди посреди тьмы ограниченные невидимой аркой мерцающие ярчайшие звезды, какие ему ни разу до этого не доводилось видеть.
Тут же он, вдруг, осознал, что «хлеб» спекся — исчез, как утренний туман, а от «сапогов» осталась лишь тончайшая паутина чуть пониже колен. Вот, оказывается, как износить железные сапоги и съесть железный хлеб! Неплохо.
По всему выходило, что ему удалось пройти через камень. То есть, сквозь застывшее в этом камне время. Не считая «спецодежды», ничего не убавилось и не прибавилось. Фотография Рериха так и осталась зажатой в ладони.
Темнеющая на фоне звезд арка — это всего лишь выход из пещеры, где подобный же портал находится. Однако тут возникала некоторая странность: Игги отправился, так сказать, в путь в полночь, что в тот же самый исторический момент времени здесь соответствовал утру. Тем не менее ни ярким солнышком, ни хотя бы рассветом здесь не пахнет. Пахнет свободой, куда бы ни забросил его портал.
На свободе оказалось достаточно свежо. Звезды, раскинувшиеся вокруг, и на их фоне ярко выделяющиеся зубцы гор. И ни одного прочего огня!
Игги решил, что отправляться в путь в такую темень — так лучше сразу же без лишней траты времени прыгнуть в расселину и забыться на ее дне вечным сном. До рассвета следовало сделать три вещи: первая — как-то отметить эту пещеру памятным знаком, вторая — перекусить, третья — не замерзнуть.
Метка возле заветного камня нужна была на всякий пожарный случай. Монаху, конечно, трудно было вообразить его, но легче оставить для себя след, нежели разом обрубить все связи с прошлым миром.
Он всерьез опасался, что оказался не в том месте и даже не в том времени. Луна, огромная и непривычная на вид, могла оказаться вовсе не Луной, как таковой, а, например, Землей. Месяц, несмотря на свои большие размеры, вовсе не освещал окрестности, просто висел в небе зловещим блином с хорошо просматриваемым на нем рельефом.
И ни одной чертовой летучей мыши!
Так с пещерами не бывает. Да так и ночью не бывает. Кто-то обязан летать, пусть бесшумно, но неизбежно! Даже горы не должны быть абсолютно бесплодными. А иначе это пустошь, где встретить можно на свою беду лишь демонов и бесов.
Игги присел на ближайший к нему скальный выступ и про себя отметил: камень на ощупь не вполне ледяной, что внушает определенные надежды — не будет он отнимать тепло, будет, напротив, свое тепло отдавать. Это значит, что здесь не зима. А это значит, что есть возможность не околеть от холода. Стало быть, можно слегка помочь своему организму не растерять остатков тепла.
Одежда на монахе была еще та — оторви, да выбрось. Но вот под ней так и остались запасенные в побег сухари. Сухари — это пища. Пища — это калории. Калории при расщеплении дают тепло. Тепло — это жизнь.
Ветра не было абсолютно, поэтому Игги, сжавшись в комок возле выступа, отправил в рот пару сушеных кусочков хлеба. Действительно, стало лучше. Может быть, и не теплее, но пришла какая-то расслабленность всего организма. Так и надо, ведь ночь на дворе, а утро вечера завсегда мудренее.
Hello, darkness my old friend.
I» ve come to talk with you again.
Because a vision softly creeping
Left it» s seeds while I was sleeping.
And the vision that was planted in my brain
Still remains
Withing the sound of silence.[1]
Звезды подмигивали монаху, и тот не боялся: пусть он умер, но рано или поздно это случается со всяким. Тело ему послушно, разум чист — такая смерть легка.
Смерть была тяжела у Яромира Хладика, которого расстреляли просто за вольные мысли. Ни он, ни полицейский чин до самого последнего момента не верили, что такое может произойти именно с ними: один — умереть, другой — убить. Яромир не мог допустить, что является врагом государства лишь только потому, что его подозревают в инакомыслии. Полицай не мог допустить, что приказ на казнь действительно оборвет жизнь скромного застенчивого учителя географии. Оба не верили. Неважно, что Господь позволил Хладику за тот миг от залпа до смерти прожить целый год. Факт свершился.
Игги вспомнились его товарищи по несчастью. Причем, о Тойво Антикайнене думалось легко, как о человеке, у которого все должно быть хорошо. А вот молодого Мику Макеева вспоминать было грустно. То ли оттого, что не было никакой возможности помочь простодушному и доброму парню, то ли оттого, что ничего нельзя изменить. Наступит черный день, когда личный палач Сталина генерал Блохин выстрелит в его лицо, навсегда потушив чистый взор и улыбку.
Ничего, как сказал поэт: «Все вернется, братцы, все вернется вновь, все должно в природе повториться: и слова, и песни, и любовь, и кровь — времени не будет удивиться». Если не воздастся нам за поступки наши, и им — за их преступления, то нет смысла в этом мире. Любой долг при жизни красен платежом после смерти. В это надо верить! С этим и надо жить!
Игги, словно познав какую-то истину, решился вернуться обратно к людям, но подумал, что поблизости нет никакой воды. А нет воды — нет места, где «сапоги и хлеб» дожидаются своей участи. Он опечалился и проснулся.
Разгорался рассвет. Вершины гор проступали сквозь стремительно отступающую тьму, и, вдруг, в небе оказалась различима точка, лениво нарезающая круги. У этой точки скоро оказались видны крылья, да и, вообще, она начало здорово смахивать на орла. Вряд ли подобные птицы водятся на Луне.
Игги протер глаза и снова сокрушился, что нет воды. Он не замерз, пока был в дреме, но это теперь его совсем не беспокоило. Беспокоило другое: что делать дальше?
Монах положил в рот несколько сухарей и, поднявшись, построил из валяющихся камней нечто подобное памятному знаку, хоть как-то отмечающему вход в пещеру с камнем-порталом. Ну, а дальше предстояло решать свою судьбу.
Древние говорили, что если неясно, что делать дальше — надо просто сделать первый шаг вперед. Игги, не торопясь
