Брюс Стерлинг - Zeitgeist
— У тебя не нашли наркотиков?
— Никаких наркотиков!
— Ты не занимался компьютерным хакерством и не сидел на ящиках с гранатометами?
— Даже не думал.
— Тогда за что тебя посадили? Ты скрываешь от меня правду.
— В дело вовлечена несовершеннолетняя…
— Вот оно что!
— Она моя дочь.
— Твоя дочь? — От удивления О'Хулихан задохнулась. — Твоя дочь, Старлиц? От кого, интересно знать? — Она задумалась. — Кажется, я припоминаю парочку стервозных лесбиянок из Орегона…
— Мать — одна из них.
— Чего только мужчины с собой не делают! — простонала О'Хулихан. — А ведь на свете есть чудесные женщины: Грейс Хоппер, Джанет Рино, Мадлен Олбрайт [48]. Честные, чистые, самоотверженные, верные служанки общества…
— Я прошу не только за себя, понимаешь? Еще и за дочь. Ее упекут в учреждение для малолетних преступников, а ведь она не знакома с задворками жизни. Ей всего одиннадцать лет.
— Предположим. Как ее зовут? У тебя есть перед глазами ее номер социального страхования?
— Ее зовут Зенобия Боадиция Гипатия Макмиллен.
— Этих имен хватило бы сразу на пять или шесть маленьких хиппи.
— Ее назвали без меня. И пяти-шести детей у меня нет, она у меня одна. Я здорово влип, Джейн. Кроме нее, у меня нет никого в целом свете.
— Что ж… — медленно проговорила О'Хулихан. — Будем считать, что ты меня растрогал. Возможно, я сумею закрыть дело о бродяжничестве в Нью-Мексико. Если только ты не занимался ядерным шпионажем в Лос-Аламосе.
— Не занимался.
— Тогда выкладывай, а я подумаю.
— Что ты хочешь узнать? — осторожно спросил Старлиц.
— Что у тебя есть?
— Это не тема для разговора по прослушиваемой линии.
— Я теперь на федеральной службе, понял? Правило номер один: и слышать не хочу ничего такого, что по плечу заштатному окружному шерифу.
— Вот, значит, как… — протянул Старлиц. — Что ж, попытаюсь тебе помочь. Я уважаю закон. Я уже припал ухом к земле и кое-что слышу… Надеюсь, я сумею вывести тебя на хорошее дельце, которым не стыдно заняться из столицы.
— Я слушаю! — подстегнула его О'Хулихан.
— К примеру… Вспомнил! Знаю двух девушек, занимавшихся оральным сексом с президентом.
— Это теперь тема парламентского расследования. Рино больше не будет этим заниматься. Скорее она позволит отрезать себе уши.
— А как тебе вот это: целая коммуна начитавшихся Библии проповедников апокалипсиса, совершенно свихнутых и вооруженных до зубов?
— Обращайся в ATF [49]. Я с ниндзя не работаю.
— Тогда — парень с промытыми в армии мозгами, параноик, помешавшийся на превосходстве белой расы. Закупает удобрения и уже арендовал грузовик.
— С этим тебе надо к Теду Качински! [50] Я не вожусь с психами, слишком уж их много. Мне нужно дельце посочнее, например о рэкете и коррупции…
— Хорошо тебя понимаю. Я уже выскребываю самое дно… Хочешь частную мафию старшеклассников в плащах, решивших перестрелять всех качков в школьном тренажерном зале?
— Детство! Ты принимаешь меня за двенадцатилетнюю? Будь посерьезнее.
— Ладно, — устало сказал Старлиц. — Слушай, это лучше всего! Контрабанда турецкого героина на турецкий Кипр внутри огромных надувных баллонов для пресной воды.
Он услышал скрип шариковой ручки.
— Кипр, говоришь? Турецкий Кипр?
— Самый что ни на есть турецкий.
Стук клавиш на клавиатуре, шуршанье эргономичной мыши.
— Остров на востоке Средиземного моря? Режим экономического эмбарго? Международные торговые санкции?
— Совершенно верно.
— Героин? Новый способ контрабанды? О котором еще никто не писал?
— Никто, можешь не беспокоиться. Только учти, если я выведу на чистую воду этих кипрских подводников, мне потребуется охрана по программе защиты свидетелей. Мне и моей дочке.
Выйдя из каталажки, Старлиц покатил в автобусе на север, в Альбукерке, чтобы вызволить дочь из учреждения для подростков-правонарушителей. Задачка оказалась не из легких: учреждение считало одной из главных своих задач обеспечить недоступность подопечных для подозрительных одиноких мужчин, твердящих о своем отцовстве.
Планируя выход дочери на свободу, Старлиц подбадривал ее, переправляя ее любимые лакомства: сандвичи без хлебной корки с тунцом, белый мармелад, блюда из проволоне [51] и макарон. Для первой тюремной ходки Зета держалась молодцом. Правда, не обошлось без инцидентов: хождений по потолку, внезапного взрыва телевизора, очень похожего на полтергейст, возгорания сумочки в руках у сотрудницы попечительского совета. Все это списали на детские шалости в стиле 1999 года, то есть на употребление нетрадиционных наркотиков и дурное влияние электронных средств информации. Старлиц не сомневался в смышлености своей дочери и знал, что она не подкачает.
Но когда они наконец встретились в тоскливой комнате для свиданий, среди несгораемой, стойкой к вандализму, скучного цвета пластмассовой мебели, Старлиц увидел в глазах Зеты сомнение, даже растерянность. Никогда человеческое лицо не глядело на него с таким невыносимым немым упреком. Взгляд Зеты пронзил его, как острый гарпун, был хуже пули в упор. Он не сумел толком позаботиться о дочери, и она это знала. Он сам это знал и не мог толком оправдаться.
Пришлось взять персонал учреждения в оборот: бомбардировать телефонными звонками и бесконечными факсами на поддельных бланках адвокатов по детской опеке и детских психиатров. Кончилось это тем, что Зету отпустили из учреждения на один день. Оба мгновенно покинули Нью-Мексико.
Старлиц досыта наелся местного гостеприимства и поспешно подался вместе с дочерью в соседний Колорадо. Там, в городе Боулдер, они вышли из автобуса. Боулдер подходил для остановки и восстановления сил не хуже любого другого места, а может, даже лучше.
На следующей неделе Старлиц по-настоящему вкусил одинокого отцовства. Он снял трейлер в «Мейплтон Мобил Хоум Парк». Трейлер принадлежал плотнику, чье супружество дало опасную трещину, поэтому перед вагончиком и позади него громоздились необструганные доски, сломанные инструменты, горы гниющей стружки. Над всем трейлерным городком, над соснами, ивами, мусорными баками, детскими велосипедами, сохнущим на ветру бельем, загончиками для барбекю высились гигантские вышки высоковольтной линии.
Старлиц поступил продавцом в магазинчик неподалеку, сразу за педиатрическим центром и глазной клиникой, открыл счет в банке и обзавелся кредитными карточками. Он определил Зету в шестой класс местной школы, нанял адвоката по детской опеке и принялся заполнять бесконечные бумаги.
Рутина поглотила Зету и Старлица, затмив все, что было раньше. Каждое утро Старлиц вытаскивал упирающуюся Зету из кровати, заставлял клевать хлопья, одеваться, расчесывать волосы и чистить зубы. Он давал ей с собой ленч: сандвичи без корки с тунцом, самые бледные из всех существующих крекеров, замороженный десерт с сиропом, банан. Он провожал ее через шесть кварталов до школы; в дождь они не шли пешком, а садились в ветхий оранжевый драндулет плотника. Потом он возвращался мимо ломбарда, приходил в свой магазинчик при бензоколонке и восемь часов торговал сладостями, сигаретами, капуччино и бензином.
Потом он забирал Зету с продленки, оплачиваемой штатом, и они возвращались в свой трейлерный городок, где звенели на ветру колокольчики, спали под ногами собаки, слетались к кормушкам птицы, тянулись к небу осины, а стареющие хиппи слушали виниловые пластинки Эрика Клэптона. Дома они ели размороженную еду перед телеэкраном с кабельной программой мультиков, про болтливых чудищ и вселенские катаклизмы из японских аним.
— Послушай, папа…
— Что?
— Папа! —Да?
— Почему я должна зря тратить время в этой вонючей школе, в обществе тупых детей?
— Потому что я так велю. — Старлиц со вздохом положил испачканную вилку. — Потому что я отец, а ты ребенок. Понимаешь, Зета, так заведено. Иногда гораздо проще стать тем, за кого себя выдаешь, чем пытаться за него сойти.
— Но ведь мы с тобой, папа, можем сойти за кого угодно. Ты создал «Большую Семерку» — лучшую группу в мире! Почему бы тебе не сойти, скажем, за владельца компании «Нинтендо»? Тогда ты был бы миллиардером, а я японкой. Представляешь, какой класс?!
— Это не входит в повествование.
— Почему нет?
Потому что повествованием была теперь она. Она, а не тряпичная пособница, придающая местный колорит при перелетах из города в город в компании жуликов и поп-певичек. Лично ему там было самое место, это был его естественный мир. Но мир этот был липовым, мерцающим на последнем издыхании.
Он не мог выйти из этого века, не побыв ее отцом во всей полноте этого понятия. А это означало отцовство. Не выдуманный, сентиментальный, телевизионный вариант родительства, когда отец соизволит быть отцом только в объективе камеры, а потом ускользает, не запачкавшись. Нет, тут требовалось вести серьезную, во всей красе родительскую жизнь.
