Динамический хаос - Татьяна Зимина
— Достало всё, — громко сказал он по-русски. — Где в этом гадюшнике можно умыться?
Безмолвный слуга — европеец с седыми волосами, в смокинге и белых перчатках — молча указал ему на лестницу. Не на ту, по которой они поднимались с Амели, чтобы потрахаться. Эта была намного шире и освещена настенными канделябрами.
Наскоро умывшись — ванная комната тоже была архаичной, с кувшином и тазиком, — он выскользнул назад, в коридор и огляделся. Слуга ушел. В пределах видимости больше никого не было.
Беззвучно ступая по ковровой дорожке, он направился по незаметной лестнице на третий этаж, под крышу. Именно там располагалась библиотека Такеши.
Пройти нужно было по крытой галерее, мимо арсенала — всё-таки Киото был старинным оборонительным замком, — мимо сёдзи, расписанных с такой щемящей грустью, что глядя на них, хотелось плакать. Горы в тумане и ветки бамбука… В другое время Мирон остановился бы, и с удовольствием рассмотрел работы древних мастеров поближе, но сейчас он мог только жалеть, что не обзавёлся имплант-камерой, как у Виталика.
Наконец он увидел то, что нужно — широкие двусторонние сёдзи с изображением Фудзи и паломников, бредущих к вершине. Библиотека.
Мирон готовился увидеть полки, уставленные книгами. Но всё было совсем не так: вместо полок — небольшие, десять-на-десять сантиметров, клетки. В каждой — свиток, обёрнутый в промасленную ткань и запечатанный сургучной печатью и шнуром с кистями. Шнуры имели разную окраску, разное плетение — вероятно, так библиотекари ориентировались, где какой свиток.
На мгновение Мироном овладело благоговение. Перед ним была ИСТОРИЯ. Этим свиткам было несколько сотен лет. Может быть — тысяч. Их касались руки давно умерших мудрецов, выводя иероглифы, значение которых не понимает никто в мире.
Мелькнула мысль, что Платон отдал бы правую почку за то, чтобы покопаться в этих свитках… И тут же настигла ирония: единственный, кто может их прочитать, не способен прикоснуться ни к одному из них.
Здесь было необыкновенно тихо — ни один звук не смел тревожить это священное место. Единственное, что нарушало тишину — еле уловимое шуршание установки климат-контроля.
Для библиотеки специально провели электричество, — понял Мирон. Даже у матери Амели не поднялась рука оставить свитки на съедение плесени.
В деревянном, пропитанном эфирными маслами помещении пахло воском, сургучом и потухшими свечками.
План, нарисованный Амели, отпечатался перед мысленным взором синими чернилами, которые нашлись в номере гостиницы вместе с пером и стеклянной бутылочкой, в которой они хранились.
Пройдя ровно десять шагов вдоль крайнего левого стеллажа со свитками, Мирон отсчитал вверх от пола двадцать клеток, затем влево — еще семь. Нажал на перекрестье седьмой и восьмой клетки.
Весь стеллаж беззвучно отъехал в сторону, открывая небольшое душное пространство, оклеенное бумажными обоями с синими драконами и золотыми хризантемами. Здесь стоял древний, наверное, века девятнадцатого, сейф, с крестообразной металлической ручкой и стеклянным окошком, в котором мелькали цифры.
Пять щелчков вправо… Три влево… Снова вправо — семь, влево — четыре… Амели заставила его повторять последовательность цифр, пока он не заснул перед самым рассветом.
В узкое окно парижской гостиницы, с крошечным балкончиком и кружевными занавесками уже пробивался бледненький свет, отбрасывая блики на половодье черепичных крыш внизу. Вдалеке, точно в раме окна, высилась Эйфелева башня — главный символ, достопримечательность и больная мозоль всей французской нации.
Когда Эйфелеву башню на открытом аукционе приобрёл картель Ньянга, — никарагуанская теневая фирма, торгующая предметами искусства, — и собирался вывезти из Парижа, чтобы установить на главной площади Манагуа, под башней собрался весь Париж. Люди стояли молча, плечом к плечу, час за часом и день за днём. Место тех, кто падал от истощения, занимали другие.
Через месяц стоячей голодовки Ньянга объявили, что передумали трогать Башню. Им пришлось удовлетвориться оклеиванием главных арок флажками с логотипами картеля, которые французы с удовольствием срывали при каждом удобном случае.
Стоячую голодовку заливали в Плюс в реальном времени, и многие тогда поразились и удивились стойкости французов: поражение во Второй мировой наложило на них определенный стереотип.
Дверь сейфа отошла с негромким щелчком после того, как Мирон несколько раз крутанул большое металлическое колесо.
С замиранием сердца он заглянул внутрь: после библиотеки со свитками ожидать можно было, чего угодно.
На средней полке, прямо на уровне глаз, лежала пачка фотографий. Старинных, которые снимали на плёночные фотоаппараты. На верхней были его отец и Такеши — молодые, в строгих двубортных костюмах. За ними Мирон узнал Полковника, тогда еще капитана, судя по нашивкам на тёмно-зелёной форме.
Профессор Китано — его Мирон узнал по венчику белых, уже седых волос, был в синем рабочем халате и рубашке с галстуком.
Мирон скрипнул зубами. А потом сжал кулаки и зажмурился.
Это фото будто специально положили здесь, для него. Как послание с того света, от старого Такеши. Как напоминание.
Разжав кулаки — ногти оставили в коже ладоней красные полукружья — он вытащил всю пачку из десятка твёрдых, чуть пожелтевших листов и наскоро проглядел.
На остальных снимках была Амели. Маленькая девочка с огромным бантом — уже тогда у неё было особенное, чуть сумасшедшее выражение лица. Ребенок чуть постарше кормит чёрных лебедей в парке Уэно — Мирон даже узнал крышу монастыря, ещё не спрятанного за железной стеной.
Подросток с ядовито-синими волосами и таким количеством туши на глазах, что напоминает панду.
Он действительно любил внучку, подумал Мирон. Поколебавшись, вытащил из пачки фотографию Амели — ту, что с бантом, и снимок, где был его отец. Эти положил в карман, остальные — на место.
Затем еще раз оглядел содержимое сейфа. Всю нижнюю половину занимали золотые слитки — с стилизованными буквами «Т» и «Z».
Выше было еще три полки. Кроме пачки фотографий там лежали: резиновый мяч, синий, с красной полоской; деревянная расчёска с несколькими седыми волосками, коробка сигар — Мирон узнал марку, которую курил Такеши. Книга — на глянцевой обложке был нарисован ворон, сидящий на ветке; и пачка детских рисунков: девочки ростом с дом, деревья, похожие на отпечатки ладошек, солнце с торчащими во все стороны, как спицы из клубка, лучами… Всё.
Мирон осмотрел полки два раза, ощупал всю внутреннюю поверхность руками — на случай незамеченных или скрытых пакетов. Ничего.
— Обманула, — выдохнул он. — Мать её за ногу, она опять меня наебала.
Накатило. Сделалось жарко, в глазах помутнело, в нос ударил запах мерзкой лавандовой шипучки — ею до сих пор пахла рубашка.
Но какой в этом смысл? — думал Мирон. — Зачем? Чтобы позлить родню, не нужно было отпускать меня в свободное плавание по дому…
«Я полагаюсь на твою память, — сказала она. — И на твою наблюдательность».
Мирон еще раз оглядел полки. Приподнял мячик — тот был размером с крупный апельсин и спокойно умещался в ладони. Просмотрел рисунки. С одной и с другой стороны. Перетряхнул фотографии — с тем же результатом. Повертел в руках расчёску.
Томик поэзии — открыв первую страницу, Мирон увидел чёткие столбики иероглифов и понял, что это стихи. Пролистав несколько страниц, он окаменел. Затем рассмеялся. Вытер вспотевший лоб свободной рукой, запоздало сообразив, что размазывает по коже книжную пыль.
Вот оно, — подумал он и решительно сунул книжку в карман.
В страницах было безжалостно вырезано квадратное углубление. В нём, как в гнёздышке, лежала флэшка. Мирон понял, что это такое, когда взял предмет в руки: стилизованная под зажигалку «зиппо» — он видел такую у Такеши — но это без сомнений была флэш-карта. Носитель информации, устаревший лет двадцать тому.
Нужно будет еще придумать, как считать эту самую информацию, думал Мирон, задвигая стеллаж на место.
Услышав за спиной лёгкий шорох, замер. Прямо на него смотрел человек в чёрном смокинге и белых перчатках. Слуга. Не тот, что проводил его наверх — этот без сомнения был японцем.
Не говоря ни слова, слуга выхватил катану — Мирон не успел заметить, откуда, — и со свистом рассёк воздух у самой его шеи.
Мирон отскочил и упёрся в стеллаж. Его меч остался в Минске. Город казался таким мирным, что ходить с оружием там показалось глупым… Он оставил его в комнате.
