Стивен Полански - Отчет Брэдбери

— Мне нужно, чтобы ты был способен мыслить здраво, — сказала она.

— Сейчас. Дай мне секунду.

— Хорошо, — ответила она.

— Я не могу ничего написать, — сказал я. Отчасти для того, чтобы показать ей, как внимательно я ее слушаю.

— Сможешь, — сказала она, — если сам решишь это сделать.

— Не могу. И зачем мне решать?

— Я не могу тебе объяснить.

— Ты хочешь, чтобы я отказался, — предположил я.

— Да, — ответила она. — Ты знаешь, мне это нелегко. Больше, чем кто бы то ни было, я хочу, чтобы твой отчет помог хоть что-то изменить. Я презираю практику клонирования. Я хочу, чтобы она закончилась. Я хочу, чтобы больше не было создано ни одного клона. Но я не имею никакого права просить тебя об этом. Риск огромен.

— Ты же попросила.

— Нет, — сказала она. — Я не попросила. Я сообщила, чего от тебя хотят.

— Они знают, что ты здесь?

— Они меня прислали.

— Значит, я уже ввязался в дело.

— Да.

— Я могу отказаться? Могу решить не делать того, о чем они просят?

— Не уверена, Рэй. Я не знаю, каковы будут последствия, если ты откажешься. Я не знаю, что они сделают. Я их больше не понимаю. Я им больше не доверяю. Могу тебе сказать, что они не станут со мной советоваться.

— Меня не заставят, — сказал я.

— Это замечательно, — ответила она.

— Я готов умереть, — сказал я.

— Мне грустно это слышать, — проговорила она. — Ты должен хотеть жить.

— Почему?

— Этого я тебе тоже не могу сказать, — ответила она.

— Если я сделаю то, о чем они просят, и напишу отчет, он будет опубликован?

— Да. Так и задумано.

— Где? Здесь? В Америке?

— Не уверена. Может быть. Здесь постараются воспрепятствовать его появлению. Скорее всего, в других странах.

— Кто будет его читать?

— Все, — ответила она. — По крайней мере, на это надеются.

— Я не могу писать, — сказал я.

— Уверяю тебя, Рэй, качество прозы — не проблема. Тебе надо думать о том, что с тобой случится, когда появится отчет.

Не скажу, что я очень испугался. Опасность была чисто теоретическая, не связанная с реальным опытом — таким, как физическая боль или уничтожение, если вообще можно испытать уничтожение на опыте. Теперь, когда я пишу это, ситуация перестает быть теоретической. Никто не причинил мне боль, не произошло ничего экстраординарного, но реальность этого стала угрожающе близкой. Я ничего не боюсь, хотя это не свидетельство моей храбрости. Я слишком поздно обнаружил в себе храбрость, чтобы воспользоваться ею, и это отсутствие страха скорее связано с печалью и усталостью, наполняющими меня. Во мне нет места для страха.

— Что случится?

— Они тебя убьют, — сказала она. — Тебя найдут, где бы ты ни был, и убьют.

— Мы говорим сейчас не о твоей организации?

— Нет, — сказала она. — Хотя, как только они прочтут твой отчет, твоя смерть станет для них лучшим выходом. Она станет для них великим благом. Может быть, даже большим, чем сам отчет. Ты бы очень пригодился в качестве мученика. Это было бы убедительно.

— Раз ты подумала об этом, то и они должны это понимать.

— Теперь ты говоришь о правительстве?

— Да.

— Да, — согласилась она. — Они понимают.

— Но это их не остановит.

— Нет. Они не оставят тебя в живых. Не смогут. Ты узнаешь и увидишь слишком многое.

— Значит, меня убьют в любом случае, — заключил я.

— О, — вздохнула она, — я не знаю. Ты можешь отказаться и получить шанс. Я не могу сказать наверняка, как поступит моя организация. Возможно, у тебя нет шансов. Это нелегкий выбор.

— Значит, ты приехала сюда, чтобы?..

— Да, — сказала она.

— Спасибо.

— Прости, — проговорила она. — То, что случится с тобой, случится и со мной. Это слабое утешение, понимаю.

— Это не утешение, — сказал я. — Это еще более веская причина для отказа. Почему, черт побери, я должен соглашаться? Я не хочу этим заниматься. Возвращайся домой. Скажи, что я не хочу этого делать.

— Послушай, Рэй, — сказала она. — Не сомневайся на мой счет. Я знала, что делаю, когда приехала сюда. Я приняла решение. Если бы это был мой клон и мой отчет, я бы его написала. Я мечтаю о том, чтобы он оказался моим клоном. Я сожалею, что это не так. Мне было бы легче. Нелегко, но все же легче. Мне было бы страшно. Грустно. Мне и сейчас страшно и грустно. Но я бы это сделала.

— Ты бы это сделала, — повторил я.

— Рэй. Я говорю, что это сделала бы я. Я не говорю, что это должен делать ты.

— Я знаю, — ответил я. — Ты бы это сделала?

— Да.

— А как же твои дети?

— Они не имеют отношения к твоему решению, — сказала она. — Не будем говорить о них.

Если бы я мог это устроить, меня бы похоронили рядом с Сарой, и это было бы в Нью-Гемпшире. На холме в пригороде, где мы жили, есть маленькое кладбище, довольно уютное. Мои родители лежат на церковном кладбище всего в пятнадцати милях к югу. Сару похоронили в Индианоле. Ее отец настоял, чтобы тело Сары перевезли в Айову. Она похоронена там, с родителями, на участке кладбища, принадлежащем семье Берд. Я не был на ее могиле со дня похорон. Мы жили вместе так недолго, что я был убежден — родные имеют на нее больше прав, чем я. Меня легко в этом убедили, и мне было совершенно безразлично, где именно ее похоронят. Ее отец больше не причинит ей вреда, а я все равно ее больше никогда не увижу.

Я был с ней в больнице, когда она умирала. Я сидел возле ее кровати, держал ее за руку. Я говорил, что люблю ее. Я потерял сына, которого так никогда и не увидел, и не было сомнений, что вскоре я потеряю и жену. Я был растерзан, отделен от самого себя, выдернут из сознания, не способен думать и чувствовать. Сара при мне не приходила в сознание, и я благодарен за это судьбе. Я почти ничего не помню о времени, проведенном рядом с ней в больничной палате. Не помню того момента, когда она умерла. Не помню, что сказал доктор, как он это сказал, что я делал потом. Я бы должен помнить все, но у меня остались лишь отрывочные воспоминания о тех пустых часах.

Ее родители прилетели к нам на рождение внука. Ребенок уже умер, когда они прибыли. Они сидели в комнате ожидания, в горе и смятении. Я жалел о том, что они приехали. Отец Сары был омерзителен, а мать безобидна, она не сделала ничего, чтобы заслужить мою ненависть. Ради нее я старался держать их в курсе дел. Периодически я выходил к ним, чтобы сообщить новости. Ничего не менялось. Состояние Сары ухудшалось, а потом она умерла. В какой-то момент, после шести или семи часов дежурства у постели умирающей, я вышел из палаты с намерением купить леденцов или воды в автомате, который я видел поблизости. Я не понимал, что делаю и куда иду. Я просто шел. Когда я вернулся в палату с помощью больничного волонтера (я забыл, за чем шел), преподобный Берд, отец Сары, стоял над ней. В палате было темно, он выключил свет. В руках он держал молитвенник и читал его вслух нараспев. Не знаю, что он распевал, хотя впоследствии мне сказали, что он проводил ритуал соборования умирающей. Я знал, что если Сара очнется, услышит и увидит его в темноте, она очень испугается. Она бы не хотела, чтобы он был там и читал молитвы. Я разъярился и велел ему выйти. Он увидел мою ярость и мудро решил не сопротивляться.

Глава пятая

Сердце — обычная часть тела. Несмотря на всю его символическую значимость, не сравнимую с другими органами тела (вообразите подобные поэтические сравнения для печени или легких), в нем нет ничего благородного. Темно-красная масса мышечной ткани, состоящая из четырех частей, совсем не «сердечной» формы, с трубками и клапанами. На улицах Калгари мое сердце, уже поврежденное, хрупкое и едва живое, во второй раз за год пригрозило остановиться насовсем. Кардиолог, который меня осматривал, сказал — не надо чувствовать себя виноватым: «Возможно, ваше сердце просто запрограммировано работать до этого времени и не дольше».

Мне могли дать новое сердце. Его не обязательно было брать у моего клона. Если бы я попросил, его бы взяли у какого-нибудь ненужного клона. Абсолютно гомологичное сердце — правительство исправно делает свое дело, бесперебойно поставляет сердца, — но все же незнакомое, нарушающее мою близость с собственным телом. В дни, когда клонирование еще не было распространено, донору и реципиенту — в основном ради того, чтобы пропагандировать пожертвования органов, — внушалось понятие солидарности. При современном способе замены органов, где «пожертвование» не является сознательным и на это не требуется разрешения, мы проиграли, утратили и это понятие.

Зачем, кому необходима моя долгая жизнь-выживание? Кто этому рад? Что означает мое присутствие здесь, если мое отсутствие так значимо? Эти вопросы к делу не относятся. Даже если мою жизнь стоило бы продлить, я, возможно, не взял бы сердце у своего клона. Или у любого другого.