Стивен Полански - Отчет Брэдбери
В Страстную пятницу мы все отправились в церковь, где я впервые увидел отца Сары и услышал, как он доносит до своей угрюмой паствы краткое наставление о значении Страстей. Я был настроен на то, чтобы им восхититься, но нашел его проповедь банальной, слабой — так говорить о Страстях! — а его самого счел манерным и самодовольным.
После субботнего обеда Сара сказала мне, что ее отец желает видеть меня в библиотеке. Я прожил в его доме четыре дня, и это была наша единственная встреча. Сара провела меня — тихо, виновато, думал я, как на заклание, в котором ей поневоле пришлось участвовать, — в ту часть дома, куда я еще не заходил. Все должны были называть ее «крылом отца». Помимо библиотеки, здесь располагалась его спальня — а спальня матери находилась в другой части дома; его ванная — он любил подолгу принимать ванну и часто заканчивал свой утренний туалет около полудня; его просторная гостиная, которую я рассмотрел, проходя через нее; и внутренний бассейн, предназначенный для него одного.
Он ждал меня в библиотеке. Комната была шестиугольной, что всегда производит странное впечатление и дезориентирует. За исключением двери, куда вошли мы с Сарой, и большого подъемного окна в одной из западных стен — шторы были отдернуты, и в окно проникали лучи вечернего солнца — все остальное пространство стен занимали книжные полки от пола до потолка. Полки были сделаны из травленой сосны, простые и изящные. Я знал, что он скупает книги в больших количествах, и коллекция действительно оказалась огромной. Я прикинул, что там две-три тысячи томов, если не больше. Некоторые были в кожаных переплетах, но большинство — в тканевых. На полках были расставлены маленькие женоподобные фарфоровые статуэтки, румяные пастухи и пастушки, а также различные дипломы и награды отца Сары, его фотографии с различными светилами высшего духовного мира и представителями местной политической знати. Пол из широких некрашеных сосновых досок покрывал старинный восточный ковер приглушенных и весьма красивых тонов. Почти в центре комнаты стоял большой двойной стол из темного дуба с темно-красной кожаной столешницей. Можно было сидеть с обеих его сторон или, как изначально задумывалось, работать за ним вдвоем. Стол относился к концу эпохи Иакова I («Шеффилд, приблизительно тысяча шестьсот двадцать пятый год», — сказал мне отец Сары, когда мы остались одни), ножки и края столешницы украшала продуманная и детальная резьба, и он выглядел почти средневековым. Стул с прямой высокой спинкой был сделан из такого же темного дуба. На столе стояли настольная лампа зеленого стекла, старинная чернильница с орнаментом, фотография в рамке — преподобный Берд с женой и детьми — и серебряный поднос с хрустальным кувшином, несколькими стаканами и серебряной миской для льда. В одном из шести одинаковых углов комнаты я увидел большой старинный глобус, в другом — простую конторку для чтения, как у шейкеров.[5] (Когда я был маленьким мальчиком, мы с родителями поехали в штат Мэн, в Саббатдэй-Лейк, чтобы послушать, как последние из оставшихся шейкеров поют свои гимны.) На конторке лежала открытая огромная Библия. Возле окна помещались потертое коричневое кожаное кресло со скамеечкой для ног и высокий медный торшер. В такой комнате вы ожидали встретить если не Эразма с Галилеем и Медичи, то как минимум человека образованного, проницательного и с неограниченным доступом к деньгам, очень желавшего казаться знатоком искусств (иначе зачем здесь статуэтки?), богачом и ученым.
Отец Сары, преподобный Берд, встал рядом с креслом. Он держал книгу, словно только что оторвался от чтения и поднялся, чтобы размять ноги. Он стоял спиной к двери и смотрел в окно. Для нашего блага, подумал я, он принял набожную, задумчивую позу. Он не мог не слышать, что мы открываем дверь, но не повернулся к нам до тех пор, пока Сара не произнесла:
— Папа.
В то время отцу Сары было около пятидесяти пяти лет. Он был красив, высок, строен и изящен, с безупречной осанкой и великолепным сложением. Его серебристые волосы были прекрасно ухожены. Я в жизни не видел человека, так тщательно ухаживавшего за собой. Он был одет в темно-серый костюм в белую полоску и черную церковную рубашку с белым священническим воротником. Кто-то начистил его ботинки до зеркального черного блеска. Когда преподобный повернулся к нам, я увидел, какую книгу он держал, заложив пальцем, чтобы после краткой беседы продолжить читать: «Мысли» Паскаля.
— Дорогая, — ответил он Саре.
Не двинувшись в нашем направлении, он поднял руку и протянул ее к дочери, расставив и вытянув пальцы, словно приглашал на танец. Или, как я теперь думаю, словно они уже танцевали и были в середине какого-то хитрого па, на короткое время разведшего их в стороны. Сара подошла к нему, взяла за руку, наклонилась вперед, поднялась на цыпочки и сдержанно поцеловала в щеку. Все еще держа отца за руку, она оглянулась на меня — я остался стоять у двери — и весело, бесхитростно проговорила:
— Папа, это мой друг. Рэй Брэдбери.
— Рэй, — сказал он.
— Мистер Берд, — сказал я.
Я не намеревался оскорбить его, хотя по пути домой Сара сказала мне, что его рассердило неправильное обращение, и он расценил это как признак непочтительности. Он ожидал, сказала она, что я буду называть его «преподобный Берд». Узнав, что он хотел от меня точного соблюдения кодекса уважения, я не мог заставить себя сделать это — ни разу за все время нашего знакомства, хотя это, возможно, облегчило бы жизнь Саре. Сейчас мне стыдно признаваться в том, что целых семь лет я упорствовал в своем легкомысленном сопротивлении.
— Очень приятно, — сказал я. И прибавил: — Красивая комната. Эти книги. Удивительно.
Это была откровенная лесть, чистое раболепие.
— Спасибо, Рэй, — ответил он. — Очень приятно слышать. Возможно, эта комната более скромная, более аскетичная, чем те, что обставляла моя жена. Вы же видели остальную часть дома. Но для меня здесь красиво.
Трудно было счесть эту комнату скромной.
— Мое тихое убежище, — продолжал он. — Приют трудов и молитв. Святая святых. Я чувствую в этом все большую потребность. Здесь я в мире, среди моих книг. Уверен, вы поймете. Надеюсь, вы хорошо чувствовали себя в нашем доме?
— Очень хорошо, — сказал я. — Спасибо. И еда очень вкусная. Я рад оказаться там, где выросла Сара. Это помогает мне представить ее маленькой девочкой. И я счастлив уехать подальше от университета. Если бы вы могли видеть мое жилище, вы бы поняли, что я не привык, — я обвел рукой комнату, — к такому уровню, — и попытался заискивающе пошутить, — скромности.
Учитывая мою обычную молчаливость, это было подлинной арией. Я заметил, что Сара напряглась, когда я закончил, но не понял, почему. Он вскоре услышал бы от самой Сары, что мы с ней живем вместе; я не знал, что она приехала домой, намереваясь сказать об этом отцу. Когда она ему сказала — я при этом не присутствовал, хотя должен был, — он страшно разъярился. Из-за моральных и прочих, менее важных причин. Он не желал слышать от меня, вестника его несчастья, недостойного, неотесанного, неверующего аспиранта, отобравшего у него девушку его мечты, даже намек на правду — на то, что мы, его дочь и я, живем в бедной обшарпанной квартирке над азиатским магазином подарков, на самой убогой улочке в центре города Эймса.
— Надеюсь, — сказал он, — что вы постараетесь чувствовать себя как дома.
— Постараюсь, — сказал я, понятия не имея, о чем мы на самом деле говорим, и снова почувствовал, впервые после смерти матери, острую боль сиротства.
Во время учебы в аспирантуре я нуждался, но не голодал и не мерз, у меня было пристанище. Впереди меня ожидало блестящее будущее с достойной работой и заработком. Но мне никто не помогал, мне не на кого было опереться. За небольшое покровительство я был бы благодарен и не обиделся бы на это. Ничуть не обиделся бы. Был бы очень благодарен. Жалкий глупец.
Я не помню, что сказала Сара, как она объяснила свой уход, но это было вежливо и незаметно. Она стояла около отца, потом подошла ко мне, коснулась меня тыльной стороной ладони и ушла, оставив после себя запах чистоты. Кажется, она пообещала вернуться сразу же после того, как сделает то, что она якобы должна была сделать. Я был отличной марионеткой — слишком вежливый гость, слишком откормленный гусь, слишком поглупевший от любви, чтобы протестовать. Последующая очень неприятная беседа между отцом Сары и мной длилась не больше пятнадцати минут. Когда пятнадцать минут прошли — мы как раз окончили разговор, и я чувствовал себя так, словно меня прожевали и проглотили, — Сара, будто по часам, довольно шумно прошла по коридору, чтобы подготовить нас к своему приходу. Она весело впорхнула в комнату, ожидая, как я полагаю, найти нас обнимающими друг друга, что указывало бы на нашу взаимную и мужественную привязанность. Она казалась такой красивой, такой возмутительно невинной, что ее вид был словно разрыв сердца, словно контрольный выстрел в голову.
