Сага о Головастике. Кристальный матриархат - Александр Нерей
На дорожку голландские дамы что-то всучили сиротке в руки и его авоську, и он, счастливо улыбаясь, плёлся сзади и то и дело выкрикивал многозначное голландское слово «вэлкам».
— Вылезайте. Залезайте, — переводил я на русский улыбавшимся прохожим.
Мы дошли до колеи железной дороги с малюсеньким домиком, прилепившимся к её насыпи, и взобрались на небольшой крытый перрон. И домик с названием станции, и перрон с его плоской кровлей ясно давали понять, что такие маленькие у них в Голландии не только луковицы тьюлипсов, но и вокзалы тоже.
— Один взрослый, один детский, — сказал я кассирше, заглянув в её окошко. — До станции Армавир-Два. Или Армавир-Туапсинский. Как у вас там, в книжке голландской написано?
Кассир закивала, наверно, хорошо зная такую станцию, и я достал из кармана серрубли, чтобы расплатиться. Серрубли нежданно-негаданно оказались другого цвета и размера, а вместо старухи Крупской на них появилась другая женщина, моложе, с короной на голове, и отвернувшаяся куда-то в сторону, как и наш дедушка Ленин. Такому обстоятельству я нисколечко не удивился, как-никак сама Стихия спряталась где-то за спиной и наблюдала за нашим отъездом.
Кассир приняла монеты, отсчитала сдачу и протянула мне пару картонных прямоугольников с дырочками в середине и мелкими голландскими буквами, но зато с нашими русскими цифрами.
Тут же к станции бесшумно подошёл паровоз с одним-единственным пассажирским вагоном и парой дремавших голландцев внутри, и мы, предъявив дырявые билеты выскочившему из вокзала контролёру в форменной фуражке, прошли в вагон.
Когда я уселся поудобней, положил ноги поверх мешка, на всякий случай, чтобы никто не позарился на тюльпанные семена, а Димка, обняв авоську, свалился головой на мою правую ногу, паровоз свистнул и тронулся с места.
— Почему только один вагон? — безынтересно спросил малый да удалый.
— Слишком мало голландцев в Армавир ездят, — предположил я и сладко зевнул.
Глава 23. Разоблачение секретного агента
— Мам, ты видишь, что она вытворяет?
— Вижу, и что?
— Они у меня ничегошеньки, кроме денег, не сделали. По космосам, по Нидерландам…
— Дети есть дети. Пусть балуются.
— Она же нас всех старше.
— Что предлагаешь?
— И меня тоже пусть перемены затевают. Нечего им…
— А, может, нечего было тебе свою Настю под ноги бедовой подбрасывать? Думаешь, одна такая умница? Я сразу всё смекнула. Ишь, мастерица интриги и ультиматумы строить.
— Прости, мама. Я никогда…
— Тихо ты. Вон, разбудила сокровище головастое. Зашевелился. Сейчас что-то будет. Ой, папочка. Ой, творец-огурец.
* * *
— Мам, расскажи мне сказку.
— Ты же взрослый уже.
— Я не по-настоящему взрослый. Скоро опять Скефию кукиши показывать начну.
— А какую? О змейке?
— Про жучка-жужелицу.
— Не знаю, жужелица то была, или ещё какой жучок-паучок, а только жил да был…
— Нет-нет. Давай с самого начала. Как он первый на земле завёлся. Кто у него женой был. С появления начни. А потом жил-был.
— С рожденья-появленья и начну.
А появленье жучка было самое что ни на есть обычное. Аквария его придумала, Натура тут же им обернулась, а через минуту раздвоилась и выскочила из него. Они так всегда всё делают. Это я про Акварию и Натуру. Придумают, обернутся, проверят, чтобы в утробе всё правильно работало, а потом будто выдваиваются изнутри. Глядишь, а уже новый член семьи земных жителей родился.
Забегал наш жучок, зажужжал. Где, говорит, моя половинка?
— Не зажужжал, а зацыкал. Ц-с. Ц-с. Вот так. А «ц-с» — это на его языке значило, что он очень недовольный.
— Ты будешь рассказывать, или мне продолжить?
— Продолжай, пожалуйста.
— Где, говорит, моя половинка? А Аквария с Натурой забыли про его половинку. Смахнули они жука, нечаянно, с лабораторного столика, да и не вспомнили про него. Новым делом занялись. Тогда срочно птичку придумывали. Птичку особую, бескрылую, носатую. По Новым Зеландиям чтобы бегала между кустиков. И имя уже ей придумали, а вот саму птичку - никак. Киви у той птички имя, стало быть.
— Про жучка, про его судьбу расскажи. Как он раздваивался и старался сам создать себе половинку. Ну, чтобы ему не скучно было. Потом опять раздваивался. Потом снова и снова. И всё прозрачней и прозрачней становился. А с половинкой так и не получилось. С женой, значит. Все мужчины у него получались, как и он сам. Дораздваивался, что невидимым стал.
— Сам дальше рассказывай. Ишь, умник, нашёлся.
— Уже немного осталось. Он же потом свои половинки искать начал и снова с ними срастаться. Чтобы обратно видимым стать. Срастался-срастался…
— Собрал все, и видимым стал. Аквария его заприметила и попросила Натуру сотворить ему подружку.
— А потом из жёнки-подружки Натура выскочила. А теперь, мам, начинай своё жили-были.
— Нет уж. Теперь ты спать ложишься, голубчик.
— Ну мама Кармалия. Я и так уже сплю…
* * *
— Вставай, Васильевич, — разбудил меня Димка ни свет, ни заря.
— Что там опять случилось? — спросил я младшего помощника.
— Не расскажешь, как ты меня с вокзала домой принёс? Мамка божится, что не знает, во сколько мы вернулись. Почему сразу не помылись после блохастого рынка?
— Я же тебе говорил, что мы в мороке. Пригрезилось всё, как видишь, — возмутился его недоверию к моим вчерашним догадкам. — Придумал же, рынок для блох.
— А мешок с голландским луком? Вот он. А билеты картонные? Морок? А подарки из заграничной станицы? — пошёл в контратаку Димка. — А гостинцы от твоей зазнобы? Полная корзинка, между прочим. Ещё и с запиской. Букет опять же с тюльпанами и хворостинами. Это ты нашу квартиру в балаган превратил, а не мамка.
— Остынь. Набросился, как тузик-карапузик на дедову грелку. Дай в себя прийти. А ведь и правда, как это мы сели в вагон в Голландии, а проснулись в Армавире. Ещё и с подарками? Ну, тётка-красотка. Ну, С… Ц-с! — закипел я праведным гневом с утра пораньше.
— Знаешь, как мамке за нас грустно. Не верит она, что мы всего такого наворочали, и нам за
