Александр Житинский - Дитя эпохи
Я ушел с твердой решимостью никогда больше не видеть Старого Перпетуума. И мне удалось это сделать. Я сдал сценарий и навел Дарова на Наливайло. Не знаю, как они там столковались. Передача прошла без моего участия. Я уехал за город, чтобы ее не смотреть.
Нервишки у меня стали пошаливать. Слово «Прометей» вызывало гримасы на моем лице. Кошек я боялся. В лифт входить более не осмеливался. На студию ездил с величайшей неохотой.
Не так просто – отдавать себя людям. Особенно таким, как Наливайло или монстр Валентин Эдуардович. Даже гонорары уже не радовали.
Микробы совести
Измотан я был вполне достаточно. По ночам мне все чаще снился Валентин Эдуардович в виде большого орла. Он был, как всегда, в золоченых очках, но с крыльями. Валентин Эдуардович плавно подлетал ко мне, делал круг, а потом деловито начинал терзать мою печень. Тут я просыпался.
Просыпался я со слабой надеждой, что меня выгонят или вдруг забудут обо мне. Но нет, обо мне не забывали.
Позвонила Морошкина и сказала, что серьезно заболел Даров. У старика предынфарктное состояние, и он в больнице. Это все из-за лифтов, на которых его катал Перпетуум. Мы с Людмилой Сергеевной поехали навестить Дарова и получить ценные указания.
– Люся, мне все это ужасно надоело! – признался я.
– Что поделаешь, Петенька, – вздохнула Люся. – Мы с вами та самая печень Прометея, которую клюют. Надо терпеть.
– Вот вы и терпите! – огрызнулся я. – У вас такая должность – терпеть. А я не буду.
Даров лежал в палате сморщенный, как спустившийся воздушный шарик. Он выслушал наши новости и спросил, кого назначили режиссером.
– Тишу, – сказала Морошкина.
– Тишу?! – взметнулся Даров. Он начал быстро надуваться, морщины исчезли с лица, а само лицо окрасилось в багровый цвет. – Тишу! Этот мерзавец запорет весь цикл!
– Он не мерзавец, Андрей Андреевич, – тихо сказала Морошкина.
– Прекрасно! Он не мерзавец, а просто лодырь, каких не видел свет. Для него служение людям – такая же недоступная идея, как для меня физические изыскания этого юноши, – ткнул в меня пальцем Даров. Я слушал и удивлялся такому предынфарктному состоянию. По моим понятиям, Даров уже наговорил на два инфаркта.
– Тиша – это кто? – спросил я.
– Тиша есть Тиша, – сказала Люся. – Вы еще будете иметь счастье.
Я так и не понял, что это за Тиша. То ли звали его Тихон, то ли фамилия его была Тихонов.
– Возьмите, юноша, иголку… Да-да, иголку! – сказал Даров. – И колите этого Тишу в одно место, чтобы он не спал. Чтобы он хотя бы изредка просыпался!
Морошкина получила свои ЦУ и убежала, извинившись. Я нарочно остался. Мне хотелось поговорить со стариком начистоту.
– Андрей Андреевич, у меня чего-то муторно на душе от Прометея, – признался я.
Даров встрепенулся и метнул в меня настороженный взгляд.
– Творческий кризис? – спросил он.
– Понимаете, какая штука… – начал объяснять я, еще не зная, как я буду это делать. – Люди, действительно, были могучие. Все эти Прометеи науки. Может быть, они не думали о славе и почестях. Но потом объективно получилось, что они служили человечеству. А человечество постфактум их славит…
– Ну-ну! – оживился Даров. – Это интересно.
– Так вот. Я подумал о том, что говорить о Прометеях имеют право не все. Далеко даже не все. Я, например, не имею такого права. Я не сгораю в этом огне и не отдаю себя людям. Я спекулянт.
– Нонсенс! – закричал Даров таким фальцетом, что больной на соседней койке вздрогнул под одеялом. – Скажите, юноша, мне вот что. Вы преклоняетесь перед Прометеями, о которых пишете?
– Перед старыми? – уточнил я.
– Да.
– Безусловно.
– Значит, вы пишете о них честно. В меру своих способностей, но честно. Нужно ли о них рассказывать? – продолжал вслух размышлять Даров. – Да, нужно. Потому что необходимо иметь высокие критерии жизни. Вы понимаете? Критерии человеческого существования.
– Понимаю – сказал я. – А нынешние Прометеи?
– Юноша! – воскликнул Даров. Ваше счастье, что вы пишете сценарии об исторических Прометеях. Вот и пишите о них, не жалейте красок. Дайте зрителю понять, что это были за люди. А наш Прометей пусть потом выступает. Пусть выступает. Вам-то что?
– В чем же тогда смысл передачи?
– Умный поймет, – загадочно сказал Даров и скрестил на одеяле руки.
– А дурак?
– Дурак тоже поймет, но по-другому, – засмеялся Даров.
Больной на соседней койке выполз из-под одеяла и оказался коротко стриженным человеком с большими ушами. Он посмотрел на нас немигающим взглядом и сказал:
– У нас один деятель тоже ушел с повышением. На двести сорок.
Даров засмеялся еще громче. Я вопросительно посмотрел на большеухого. Он перехватил мой взгляд и просигналил мимикой, что понял весь наш подтекст.
– Материальное стимулирование, – сказал он, потом расхохотался крупным отрывистым хохотом и снова завернулся в одеяло, продолжая похохатывать уже внутри. Я ничего не понял.
Даров внезапно прекратил смеяться и посмотрел на меня страдальчески.
– Вот, – сказал он. – А вы говорите!
Пришла медсестра и выгнала меня. Даров на прощанье подал мне руку и еще раз напомнил, чтобы я не слезал с Тиши, иначе будет провал.
Пришлось познакомиться с Тишей. Я его себе уже немного представлял, и Тиша оправдал мои ожидания. Это был верзила с двойным подбородком и белыми полуприкрытыми ресницами. Он был похож на сома. Глаза у него тоже были белые, но это мне удалось установить не сразу. Тиша все время как бы спал.
– Какую берем темку? – спросил он, не просыпаясь.
– Микробиология, – сказал я устало.
– Пусть, – прошептал Тиша и прекратил общение.
Я позвонил в институт микробиологии, и мне выдали следующего Прометея. Он оказался женщиной. Это было для меня неожиданностью. И для главного редактора тоже. Как только Севро об этом узнал, он немедленно меня вызвал.
– Петр Николаевич, не будет ли в данной ситуации элемента комизма? – спросил Севро довольно витиевато.
– А что? – не понял я.
– Мы создаем образ, Прометей нашего века. И вдруг женщина… Я совсем не против женщин, но часть телезрителей может воспринять женщину неправильно.
– Как это можно воспринять женщину неправильно? – удивился я.
– Двусмыслица. Понимаете?… Отдавание себя и тому подобные иносказания…
– Елки-палки! – не выдержал я. – Мы что, таких телезрителей тоже должны принимать во внимание?
– Мы должны принимать во внимание всех, – скорбно сказал Севро.
– Антонину Васильевну выдвинул ученый совет, – сказал я.
– Ах вот как! – воскликнул Севро. – Это меняет дело. Тогда постарайтесь в сценарии тактично обойти вопрос об отдавании. Вы поняли?
Я все понял. Между прочим, с некоторых пор я уже тактично обходил этот вопрос.
Профессора звали Антонина Васильевна Рязанцева. Представьте себе пожилую учительницу гимназии конца прошлого века. Очень подтянутую и никогда не повышающую голоса. С первых же слов я понял, что у этой женщины стальной характер. Особенно если учесть, что она вышла ко мне из своей лаборатории, на дверях которой имелась табличка: «Лаборатория особо опасных инфекций». Неудивительно, что меня туда не пустили.
– Ваша профессия? – спросила она, когда я изложил суть.
– Физик, – сказал я.
– Очень приятно. Значит, вы способны в какой-то степени вникнуть. У меня только просьба. Не беспокойте меня по пустякам. Мы готовим ответственный опыт.
В это время дверь особо опасных инфекций отворилась, и оттуда высунулась симпатичная головка лаборантки.
– Антонина Васильевна, они опять расползаются! – плачущим голосом сказала она.
– А вы им не давайте, – сказала Рязанцева.
– Да как же? Они прямо как бешеные!
– Извините, – сказала Рязанцева и ушла. А ко мне вышел ее заместитель Павел Ильич Прямых. Кандидат биологических наук, участник трех международных конгрессов. Так он представился.
Он мне многое рассказал про Рязанцеву. Упоминая ее имя, Павел Ильич делал уважительную мину. Он сказал, что Рязанцева принадлежит к старой школе микробиологов. Во главу угла она ставит эксперимент. И главное, старается, чтобы ее работы использовались на практике. То есть в лечебной деятельности. Это мне показалось разумным.
Рязанцева два года провела в Африке, где много особо опасных инфекций. Павел Ильич сказал с теплой улыбкой, что у нее такая страсть – лезть со своими вакцинами в лапы чумы или оспы. Сам Прямых был теоретиком. Он изобретал способы борьбы с микробами на бумаге. При этом пользовался математикой. Вообще, он был передовым ученым. С едва уловимым оттенком горечи Павел Ильич сообщил, что Рязанцева не верит в математику. Она предпочитает опыты, опыты и опыты.
Тут из лаборатории снова вышла Антонина Васильевна.
– Ах, вы еще здесь? – сказала она.
Прямых едва заметно изогнулся в пояснице и устремил взгляд на Рязанцеву. Та поморщилась. Прямых доложил о нашей беседе и замолчал, ожидая дальнейших указаний.
